Александр Поликарпов (Стрельцов). СТАРУХИ

– Лидка! Возьми хоть лом! Поди наледь у колонки сбей. Наросла – ведра не поставить, – закричала от крыльца старая, когда-то рослая, сильная и красивая, а теперь сутулая, с обветренным морщинистым лицом, закутанная в истертую шаль женщина, заметив вышедшую из дома напротив соседку.

– Я в магазин, – прокричала та в ответ, потрясла пустой сумкой и захрустела порыжевшими валенками по свежему снегу в сторону сельпо.

– Как вернешься, так и сделай! – не унималась женщина.

Лидка, коренастая, круглая, нос картошкой, щеки как свеклы, остановилась, поправила шерстяной, в цветах, платок на голове и по-боевому выпятила живот.

– Чтой-то я должна делать? Тебе нужно, ты и делай!

– А тебе не нужно? За водой чаще моего ходишь.

– Мне не мешает. Я ведро придерживаю.

– Трудно ли сделать? Ты ведь моложе. Кого еще просить? По всей улице одни старухи и остались.

– Что с того, что моложе? За всеми теперь ходить? Я, небось, тоже на пенсии. У тебя вон два сына, один вовсе рядом – на центральной усадьбе, да внук взрослый. А я всю жизнь одна. И больная. Позвони детям-то, пусть приедут тебе помогут.

Лидка, как рассерженная кобыла, шумно выбросила ноздрями воздух, отвернулась от женщины и враскачку зашагала дальше.

Женщина тяжело вздохнула, покачала головой.

– Ишь припомнила! Сыновья, внук. Все работают. Когда им? Внук тот и не здесь, а в городе. Другой сын у жены живет, сюда не кажется. Все ведь знает, а нарочно сказала, чтобы уколоть. Одна она. Кто тебе мешал мужика завести? Скажи, ни один с тобой ужиться не мог. Немудрено, с таким-то характером. Больная! Чего не придумает, чтобы отговориться! Мешки с картошкой на себе таскать – она не больная. Сена копну прёт – она не больная. А помочь – здоровья у нее нет! Сама бы сделала, да рука… Рука в плече… Не работает рука. Как что потяжельше – не поднимает. Потом наплачешься. И ведь знает об этом! Знает, а так говорит! О-хо-хо! Что теперь будешь делать? У мужа где-то ледоруб был. Пойти поискать!

– Что это тут за ящик поставили? – загремела Лидка, войдя в магазин. – Вчера не было.

– Читай! На нем написано, – отозвалась невысокая, в валенках с калошами, в советской моды синей болоньевой куртке, надетой на толстую вязаную кофту, в мохнатом клетчатом платке, покупательница. Внимательные глаза ее смотрели на Лидку со снисходительностью, как смотрят на дурачков, но в то же время и настороженно, как смотрят на собаку, которая может вдруг укусить. На волевом лице, хранящем следы былой привлекательности, несуразно смотрелся приоткрытый рот, словно готовый загоготать в ответ на какую-то шутку, а шутки все не было и не было.

– «Пожертвования на восстановление храма», – громко прочитала Лидка и посмотрела на продавщицу. – Валентина! Ты зачем его сюда поставила?

– Я, что ли? – огрызнулась рыжая с медным отливом Валентина. – Из торга привезли, сказали, чтобы стоял.

– Жертвуй теперь! – наконец-то загоготала все та же покупательница.

– Вот еще! – заворчала Лидка. – Нет у меня денег на храм подавать. Ты, Зоя, меня богаче, ты туда и клади.

– А мне на что? – насмешливо спросила Зоя. – Собирали бы на свой, я, может, и дала бы. Глядишь, Господь и нас полюбил бы… А так – что-то где-то, то ли на храм, то ли кому-то на жизнь. Как узнаешь?

– На свой… Полно городить-то! Свой! От него фундамент один и остался. На кой черт его восстанавливать? Прожили без него и не вспоминали. И не дала бы ты на свой, – уверенно заявила Лидка. – У тебя рубля занять не выпросишь, а то она дарить расщедрится!

– Правильно, – Зоя перестала улыбаться. – Ты не занимай. Уживайся на свои. У меня кур-гусей полон двор, кормить нужно. Дочери помочь тоже нужно. Самой на лекарства, сердце лечить. Я десять лет на инвалидности. Лекарства, знаешь, сколько теперь стоят? Откуда тебе знать, ты вон какая здоровая!

– Лида! – окликнула продавщица, прерывая назревающую ссору. – Тебе чего свешать?

Лидка подошла к весам.

– Давай два батона. Черствого, для цыплят, не осталось? Тоже два. Палку колбасы. Очень дорогую не вешай!

– Лида! Тебе Тося что кричала? Слышно было, да слов не разобрать, – спросила другая покупательница, щупленькая, с мелкими морщинами у губ, со съехавшими на кончик тонкого носа очками, в черном пальто с цигейковым воротником, в кроличьей, словно пожеванной, шапке и в войлочных, на молнии, ботинках, из которых виднелись пестрые вязаные носки, натянутые на серые, в одном месте зашитые через край, рейтузы.

– А то ты не знаешь! – буркнула Лидка. – Все ищет, кто бы что бы за нее сделал. Заставляла лед у колонки сбить.

– Ну и сбей!

– Горазды все поучать! – насупилась Лидка. – Вы, Татьяна, с ней подруги. Пойдешь сейчас мимо, зайди, возьми лом да помаши.

– Я и лома-то не подниму, – улыбнулась Татьяна, и ее морщины перебежали от губ на краешки черных живых глаз. – Раньше, пока Сергей жив был, он тяжелую работу по дому делал. А теперь, без него, все рушится.

– У одной рушится, другая на инвалидности, у третьей рука не рука! А где Тамарка? Ей сказать.

– Тамарку не ищите! – отозвалась из-за прилавка Валентина. – Она перед обедом заходила, вина взяла. До вечера теперь не добудитесь.

– Ты с Тоськой поосторожнее, – опять заговорила с Лидкой Зоя. – Обозлишь ее, а она колдунья. Порчу наведет.

Лидка промолчала, словно не услышала, зато нахмурилась Татьяна:

– Болтать-то!

– Мне ли не знать, я с ней бок о бок живу! Девчонка моя у нее под кухонным окном две гряды лука посадила, так весь лук погнил. Отчего, спрашивается?

– Наколдовала! – засмеялась Татьяна.

– Наколдовала! – обиделась Зоя. Уголки рта у нее опустились, и она стала похожа на сказочную говорящую рыбу, которой не поверили, будто бы она производит крестьянок в столбовые дворянки, а вместо этого понесли жарить.

– Пойду я, – сказала Лидка. – Некогда мне с вами лясы точить. Сейчас по телевизору новая серия начнется.

Бабка Тося сидела у окна в старых подшитых валенках и следила, что делается перед магазином. Увидев выходящую Лидку, торопясь, влезла в полушубок, отказанный ей кем-то из дачников за ненадобностью, накинула шаль и заспешила во двор за ледорубом. Опираясь на него, как на костыль, пошаркала на улицу к колонке. За ней увязалась черная, в белых ботиночках, кошка Мурка.

Лидка молча прошла мимо, даже не посмотрев в ее сторону.

– Одну колбасу и жрет, – пояснила Тося кошке, углядев в Лидкиной сумке край «Докторской». – Обед сварить себе лень. Что за баба!

Лидка вошла в дом и сейчас же вышла обратно с топором в руке. Возмущенно сопя, подошла к колонке.

– Пусти-ка!

Она несколько раз с размаху ударила лезвием по ледяной шишке. Куски льда со звоном полетели в разные стороны.

– На вот! Можешь ставить свои ведра. Теперь не покатятся.

– Спасибо тебе! Зайди хоть, пирогом угощу!

– Вечером зайду.

Лидка ушла, а Тося присела на лавочку, которую она просила врыть у колонки еще мужа, чтобы бабы, ожидавшие очереди за водой, не стояли бы, утомляясь, без дела, а, наоборот, отдохнули бы на лавочке. Мороз не кусал, ветер едва шевелил голые ветки берез, оделась она тепло, можно и подышать на улице. Скоро начнет смеркаться, насидишься в доме при лампочке.

Увидев Тосю, к ней с дороги сошла идущая из магазина Татьяна.

– Чего сидишь?

– Гуляю. Садись и ты посиди.

– Холодно. Я пальто накинула только до магазина добежать.

Татьяна посмотрела на колонку.

– Кто лед-то сбил? Сама?

– Лидка.

– Это я ей сказала. Она было жаловаться на тебя стала, что заставляешь, а я ее пристыдила.

– Ленивая она. Как у нее куры еще не перемёрли от такого ухода? Ни по хозяйству, ни за собой не смотрит. Летом по улице куда идет, фартука сального не снимет. Вернется к себе, сядет у телевизора и сидит, пока показывает. Потом дрыхнет до обеда.

– Отсыпается теперь. Прежде, в доярках, не разоспишься.

– То я не знаю! Боле нее на ферме. Нам доильных аппаратов не давали, все стадо руками выдаивали. Вон пальцы какие стали. Крючки, а не пальцы. Мы с Надюшкой Арсеновой в ударницах ходили. Такие вот дуры были, здоровья своего не берегли. Верили, что государство в старости о нас позаботится. Давно я ее не видела. Она, Татьяна, от тебя близко. Из дома-то хотя выходит?

– Редко. До скамейки у забора еле-еле дойдет, посидит, и обратно. Зимой не выходит. Плохая.

– Она мне ровесница. Я-то еще ничего.

– Тося! Что это Люба тебя колдуньей называет? Будто лук ты ей сгноила?

– Балаболка! Не знаешь ее, что ли? Она и в девках была балаболкой. Язык чесать, а от работы бежать. Учиться в техникум ради того только и поехала, чтобы, как мы, не работать. Агрономша, а лук сажать не научилась. Под лук гряду высокую роют, и на открытом месте, чтобы ветерком продувало. А она дочери сказала натыкать в болотину. По сторонам дворы, позади забор с крапивой. Сгниет, когда земля все лето холодная и сырая. Наколдовали ей! Только бы нести!

– Так и я ее на смех подняла.

– Правильно сделала. Заходи вечерком, я пирогов напекла.

– С чем пироги-то? – Лидка, не разуваясь, ввалилась к Тосе на кухню.

– С капустой, с яйцами. Зимой с чем тебе еще?

– Чаю дай! Сухомяткой не прожуешь.

– Вон на шестке возьми.

Лидка взяла старый, со щербиной на носике, заварной чайничек и открыла крышку.

– Чего свежего не заварила?

– Этот свежий, утрешний.

– Воняет, словно неделю стоял.

Тося сняла с полки жестяную банку и со стуком поставила на стол рядом с накрытым полотенцем блюдом с пирогами.

– На вот! Завари другого! – сказала она сердито.

Лидка пошла на улицу. Поболтав, выплеснула содержимое заварного чайничка на снег. Вернулась, ополоснула чайничек водой, сыпанула в него на глазок из банки, залила кипятком. Подождала, опять открыла крышку и понюхала.

– Тоже навоз. Но хотя бы свежий. Ты где такой чай покупаешь? Или у тебя с советской власти запас азербайджанского?

Тося хмыкнула.

– Запивай сырой водой, коли не так.

– Сахара-то дашь?

– Бери! Что я, прячу? Сахарница перед тобой!

Лидка положила три, верхом, ложки в стакан, налила до черноты заварки, разбавила кипятком, размешала.

– С сахарком другое дело. Проскочит.

Она выбрала в блюде пирог побольше и порумянее, отхватила от него треть и принялась мычать с набитым ртом.

– Хорошо ты печешь. Получается у тебя. У меня вот не получается.

– Не делать, так откуда получится, – в сердцах ответила Тося.

– Э-э-э! – заржала Лидка. – Честно, пробовала печь. При матери еще. Сестра тоже, кажись, еще замужем не была.

– Ага! Сорок лет назад ты пробовала.

– Э-э-э! – опять заржала Лидка и ухватила другой пирог.

– Можно к вам? – на пороге стояла Татьяна с двумя небольшими пакетами в руке. – Конфет тебе, Тося, захватила к чаю и костей для Сурка. Что-то его не видно?

– Спасибо! Заходи! Бегает где-то с собаками. Положи ему в миску. Ночевать придет, погрызет.

Татьяна принялась стаскивать ботинки.

– Не разувайся! – замахала Тося руками.

– У тебя вроде чисто.

– Какое чисто! Второй день не мела. Я хотя с утра и топила, но по ногам все одно дует. Так что не разувайся.

Лидка, увидев, что пришла Татьяна, ухватила очередной пирог, а еще один положила рядом.

– Где блины, там и мы, – пошутила на нее Татьяна.

– А ты что, не на блины пришла? – не осталась в долгу Лидка.

– Отведаю, почему. Но больше поговорить зашла.

– Вот и говори. А я поем.

– Давайте в комнату за стол! – предложила Тося. – Тут стало не повернуться.

– Давно бы, – заворчала Лидка, прижала к груди блюдо с пирогами, взяла недопитый стакан и направилась в единственную комнату дома к круглому, пятидесятых годов, накрытому выцветшей клеенкой столу. Татьяна подхватила сахарницу и чайные ложки. Тося понесла заварку и электрический чайник.

В комнате Лидка поставила такой же старый, как и стол, стул напротив телевизора, уселась на него и скомандовала:

– Тося! Включай кино глядеть!

– Он не кажет, – схитрила Тося, понимая, что с включенным телевизором никаких посиделок не получится.

– Позови Сашку Михайлова, он в этом смыслит, – научила Лидка и перетащила стул к столу.

– Увижу, скажу, – согласилась Тося.

Татьяна высыпала конфеты из пакета на столешницу.

– Попробуйте!

Лидка сейчас же сгребла горсть и подвинула к своему стакану.

– Со сливой на обертке. Кисленькие. Я такие люблю.

– Ты в гостях все любишь, – не удержалась Тося.

– Э-э-э! – заколыхалась телом Лидка.

У дома послышались шаги, кто-то застучал по деревянным ступеням сапогами, хлопнул входной дверью.

– Тося! Дома ли?

– Вот и Тамара явилась! – засмеялась Татьяна, узнав по хрипловатому голосу пропавшую с обеда односельчанку.

– Не запылилась! – хмыкнула Лидка.

– Дома! Дома! Заходи! – откликнулась Тося. – Снег веником оббей!

В комнату вошла среднего роста, широкая в бедрах, краснолицая старуха. Розовый шерстяной берет сбит на ухо, под беретом жидкие седые кудри. Старая телогрейка застегнута наспех, на две пуговицы. К замызганной расклешенной юбке прилип куриный пух. Ободранные на мысах, со стоптанными каблуками сапоги обуты на голые, в сосудистых узлах ноги.

– Томка! Сдурела! – охнула Тося. – По морозу с голыми ногами!

– Что тут до тебя? Минута, – прохрипела Тамара и пошутила. – Не на свидание, чай.

– Свиданий тебе мало! – захохотала Лидка. – Годов до шестидесяти мужиков к себе таскала?

– А ты не завидуй, – отмахнулась Тамара. – Вас тут, гляжу, вся честная компания. У Тоси как медом намазано, все к ней тянутся.

– Вся, вся, – опять заворчала Лидка. – Только тебя не хватало.

– Что ты злая какая? – Тамара посмотрела на Лидку, как смотрят на жужжащую муху.

– С чего мне доброй быть? Чему радоваться? Ты, поди, не на меня любоваться пришла, а за бутылкой?

– Как ты догадалась? Тось! Я к тебе. Дай! У тебя есть, я знаю. Утром куплю, отдам.

– У меня для дела. Колька Баклан обещал мешок комбикорма нагрести в хранилище.

– У тебя не последняя.

– Ты сегодня уже хватанула.

– Когда это было? Дай на вечер! Весной помогу гряды вырыть.

– Посиди! Будем расходиться, принесу. К пирогам едва не опоздала, на блюде пара осталась, поешь.

– Есть не хочу.

– Водка, она, говорят, сытная, – встряла Лидка, но Тамара ей не ответила.

– Тамара! Для чего ты пьешь? – спросила Татьяна. – Разве у тебя дел никаких нет? Мужиков пьющих жалко, а как женщина пьет – того жальче.

– Ой, Татьяна! В деревне всех дел не переделаешь. А пью-то? Привыкла. Не могу теперь без этого. Да и не хочу. Пока трезвая, жизнь вспоминается. И вспоминается, зараза, самым плохим, самым безобразным, что было, чего и вспоминать не желаешь. А выпьешь – хорошо, спокойно, не тревожно, не больно. Мечтаю, напьюсь однажды до беспамятства и помру. И слава богу!

В одном из не задернутых окон показались пол-лица с глазами, выглядывающими, что там творится у Тоси в доме.

– Эва! – заметила лицо Лидка. – Зойка шпионить пришла.

Увидев, что ее обнаружили, Зоя заторопилась войти.

– Доброго вечера всем! Сидишь, сидишь перед телевизором. А что сидишь? Ни ума, ни добра от него не прибывает. Так, время провести. Дай, думаю, Тосю проведаю!

– Давно не виделись, – засмеялась Лидка. – Со вчерашнего дня.

– Ага! – кивнула Зоя. – Смотрю, вроде у Тоси народ. Гляжу – все те же. У тебя, Тося, навроде клуба.

– Только кино не показывают, – не смолчала Лидка. – Говорят, что сломалось.

– И не нужно его, – махнула Зоя. – О чем вы тут?

– О смерти, – ответила за всех Лидка.

– Хы! Чего о ней?

– Мечтаем, кому как умереть удобнее. Тебе, Зоя, как удобнее?

Зоя оглядела баб, не разыгрывают ли ее, не нужно ли загоготать в ответ на Лидкин вопрос. Увидела печальные глаза и замялась:

– Как Господь даст. Да я пока и не собираюсь.

– Конечно, не собирается. Она, небось, всех пережить мечтает, – неожиданно резко вступила Тося. – Лекарства ей, вишь, дочь сумками возит.

– Тебя-то точно переживу! – так же резко ответила Зоя.

– Я всех переживу! – ударила кулаком по столу Лидка. – Не о чем и спорить. Почему мне вас не пережить? Вина, как Томка, не пью. На огороде, как Татьяна, не убиваюсь. И годов мне только шестьдесят четыре, а не как вам, за семьдесят. Тосе так и вовсе восемьдесят два.

– Восемьдесят три на днях, – поправила Тося.

– Так что оставляйте, бабы, мне пшена по пакету, могилы вам на Пасху посыпать буду, – засмеялась Лидка.

– Неизвестно еще, – сердито возразила Зоя. – Может, тебя раньше нас скрутит. Смерть, она у каждого от рождения за спиной стоит. Другое дело, не знаешь, когда ударит.

– Тося! Где у тебя чашки? – обратилась она к хозяйке, пытаясь завершить неприятный разговор. – Попью с вами.

– Возьми в буфете.

– Что вы за тему подняли? – вздохнула Татьяна. – Пока живые – о жизни и говорите!

– Оттого и подняли, – завелась Лидка, – что жизни наши прожиты. Нечего нам от них ждать. Впереди теперь только одно событие – смерть. Все о ней думают, все ее боятся, все к ней готовятся, все желают ее обмануть, всем хочется на нее посмотреть. У Надюшки Арсеновой даже гроб куплен, несколько лет на чердаке стоит. Так хотелось ей знать, в каком гробу ее понесут. Кто платье на смерть отложил, кто иконку на грудь, кто завещание каждый месяц переписывает. Так отчего же, Татьяна, вслух не помечтать о том, о чем каждый про себя давно издумался?

– Не публичная это тема, – возразила Татьяна. – Интимная сфера, тайна каждого. Конечно, с каждым годом смерть к нам все ближе, но разве это причина для того, чтобы перестать радоваться жизни? Перестать стремиться пожить подольше?

– Публичная… интимная… – бушевала Лидка. – Я ваших городских слов не понимаю. Ты полвека в городе, приехала в родное село культурная, рассуждаешь о тайнах. Отчего тебе не радоваться жизни после легкой работы да с хорошей пенсией? Ты пузо на молочных флягах не надрывала. А я устала. Устала от бессмысленно прожитой жизни. Устала от пустых стен. Устала сажать картошку, которая мне не нужна. Устала ходить за скотиной, которая мне тоже не нужна. Устала думать, что ухожу пустоцветом, и никого-то у меня нет, никто мне не нужен, что и сама я – тем более никому не нужна.

– Сама виновата, – жестко проговорила Зоя.

– Чем виновата? – почернела глазами Лидка. – Тем, что осталась одна? Тем, что чужих мужиков, как ты, не пыталась ни у кого отбить?

– У кого это я пыталась отбить? – зло посмотрела на Лидку Зоя.

– У Тоськи! До сих пор ее ненавидишь, что Степан к тебе не ушел.

– Надоела ты, Лидка, своей брехней!

– Почему брехней? – отозвалась Тося. – Она правду говорит.

– А! – сорвалась Зоя. – Забыть не можешь! Не простишь! А мне на твое прощение – чихать! Плевать! Мне того довольно, что Маринка вышла на Степана похожей. Что, прожила, не замечала?

– Замечала, – вздохнула Тося. – Что с мужика возьмешь? Кобель и есть кобель. Но верно ведь говорят: сучка не захочет, у кобелька не вскочит.

– Да! Захотела! Что мне его было, палкой отгонять, если вился? Я тебя на десяток лет моложе. С чего мне было тебе уступать?

– Живой мужик был, – заметила Тамара. – Озорной.

– Ха-ха-ха! – нервно засмеялась Зоя. – К Тамаре тоже от тебя бегал!

– Не от нее, – не согласилась Тамара. – Ее покрывал, не обижал. Сил имел много. Как хороший петух. Вот и шлялся по дворам. У нас после войны сколько баб было вдовых? Сколько девок незамужних осталось из-за того, что парней перебили? Так что благодарность Степану и на том свете. Баловал он со многими, но никто, Зоя, увести его от жены и не думал.

– Шли бы вы все судить! – вспыхнула Зоя. – Свои грехи сперва сосчитайте!

Она бросила недопитый чай и пошла прочь от Тоси.

– Хотела на восстановление храма жертвовать, – задумчиво проговорила Татьяна после ухода Зои. – Вам тут не храм, а чистилище нужно.

– Знаешь, Татьяна! – рассердилась Лидка. – Ты себя особенной не выставляй. Вы такие, не такие, я другая. Другая – зачем к нам ходишь? Сиди одна, книжки читай!

– Что ты на людей бросаешься? – спокойно и грустно спросила Татьяна. – На Зою тоже. Хуже всех тебе? Одиноких у нас – тысячи. И тяжелее твоего живут. А у тебя руки-ноги целы. Дом не валится. Пенсию хоть какую носят. На здоровье не жалуешься. Устала… Что, когда злобствуешь, отдыхаешь?

– За Зою не заступайся. Я ее терпеть не могу, так и она меня тоже. Бывает, месяцами не разговариваем. Не сходимся натурами. Лживая она, лицемерная. А я люблю правду в лицо говорить.

– Отдыхаю ли я? – Лидка обмякла и улыбнулась. – Когда на вас погавкаешь, душу отведешь, вроде легче становится.

– Для того бы и храм восстановить, чтобы было где душу успокоить, чтобы человеком из храма выходить, а не так, как теперь – хуже собак бываем, – сказала Татьяна.

– Храм поставить, все разом смирными сделаются? Полно придумывать-то! От человека, а не от храма зависит, хуже собаки он, лучше ли, – возразила Лидка. – Так что пустое это дело. Незачем корячиться. И Богу не до нас, и нам не до Бога. Свыклись. Нет тяги к Богу. Может быть, это и плохо. Да только притворяться верующими, со свечками в галстуках стоять, как вон по телевизору показывают, это еще хуже.

– Что, у нас церковь строить собрались? – удивилась Тося. – Не слыхала.

– Ящик для денег в магазине поставили, – объяснила Лидка. – Собираются где-то восстанавливать, только не у нас.

– А-а! – разочарованно протянула Тося. – Не у нас. Пусть бы там и собирали, где собираются.

– А я про что?

– У нас бы восстановить – хорошо, – продолжала Тося. – Ты, Лида, не помнишь, а я-то хорошо помню. Храм у нас был большой, красивый. В праздники народу набивалось тыщи две. Я еще девчонкой была, а все равно чувствовала. Идешь после службы, а дышать легко, радостно. Зачем разрушили? Кому мешал? Власть… Дуракам власть дали, чего не покуражиться?

– Я колокола помню, – заговорила Тамара. – Колокола у нас были звонкие, чистые. Зазвенят, Тося правильно говорит, душе радостно. Не помню, кто звонарем был?

– Тришкин отец, чай, – сказала Тося.

– Он не старостой ли был?

– Старостой – Паникашин.

– Ага. Верно. Поставили бы храм, я бы ходила. Тогда, может, и водку пить бросила.

– Не знаю, – начала сдаваться Лидка. – Мне без надобности.

– Теперь – что? Теперь поздно, – вздохнула Татьяна. – Прихожан в селе – десять бабок да двое дедок. Если уж Лиде Бог не нужен, то молодежи и подавно. Валентина говорит, что пивом и водкой магазин только и держится, так бы давно прогорел. Там теперь храм. И там теперь Бог. Я оттого и сказала, что чистилище нужно. Ладно, не вам. Ошиблась. Всем нам.

Во входную дверь поскреблись, и послышался собачий лай.

– Хозяин пришел, – засмеялась Лидка.

– Хозяин пришел, и нам пора, – Татьяна поднялась уходить.

– Тось! – напомнила о себе Тамара.

– Сейчас принесу.

Тося сходила во двор и принесла оттуда холодную, сейчас же запотевшую в тепле поллитровку водки. Тамара хмыкнула, убрала бутылку в карман телогрейки и в очередной раз заверила Тосю:

– Завтра с утра точно отдам.

Тося проводила Татьяну с Тамарой и впустила собаку.

– Лида! Все нагостились, разошлись, а воды капли нет, посуду помыть нечем. Чего бы не спросить, не помочь ли чем? Не-е-ет! Никто!

– Ладно. Не кряхти! Давай пособлю! – Лидка взяла ведра и направилась к колонке.

Принесла воды, поставила ведра на скамейку у печи, присела на табурет:

– Зойка – змея какая!

Тося промолчала, не желая продолжать тему.

– Ты баню когда топить будешь? – заговорила о другом Лидка.

– В четверг.

– Я приду. Ты бабам не говори, что я тебе воду носила. Смеяться будут.

Что-то хотела добавить, передумала и молча ушла к себе.

Тося заперла на засов входную дверь и устало присела на табурет. Стычка с Зоей, разговор о Боге растревожили ее.

Лидка сказала про Зою правду, да ведь и Зоя про нее, Тосю, тоже сказала правду. Не может она Зойке ни простить, ни забыть. Как узнала, что та Степана привечает, не сердцем, а телом пытается увести, так и ужалила ее ревность, не утихавшая с годами, а, наоборот, зудящая все сильнее и распухшая до ненависти и мечте о мести. Тося скрывала от людей, от мужа это свое чувство и желание отомстить за обиду. Скрывала за улыбчивостью, за показным добрым, участливым отношением к соседке. Зачем скрывала, зачем двоедушничала? Вначале боялась Степана, что прибьет. Потом, когда ушло время, стала бояться огласки, насмешек над собой, что-де молчала-молчала, да вдруг замычала. Потом стала осторожничать, чтобы не спугнуть жертву своей мести. Ей казалось, что Зойка ни о чем не догадывается. Как будет выглядеть месть, когда она случится, Тося не знала, но понимала, что нужно затаиться, не подавать вида, что Зойка ей лютый враг, чтобы удар вышел внезапным и оттого сокрушительным. А потом… Потом привыкла жить двумя жизнями и чувствовала, что, откажись она от тайной своей жизни, от скрывающих ненависть неискренности и притворства, прости Зою, потеряй в ней врага, она потеряет и самый смысл жизни явной, пропадет сок, питающий ее, что станет мучиться без притворства, как мучился муж-курильщик, когда в доме не оказывалось табака.

Зоя ведь сильно выпивала, пока не нажила себе диабета. Что ей? Незамужняя. Знай гуляй! И гуляла. Корова вечером недоена. Куры некормлены. Ребенок в грязи. Так она за Зою корову подоит, курам зерна задаст, дочку ее помоет и кусок хлеба к молоку отломит.

Все село знало, что Зойка нагуляла от Степана ребенка, но про то, что творится в Тосиной душе, никто не догадывался. Даже Лидка, гроза притворных баб, не разглядела Тосиной двойной жизни. Все хвалили Тосю и судили Зою. Одна лишь Зоя, как ни скрытничала Тося, правильно угадала, что хлопочет Тося для нее не из добра, а из презрения к ней, из желания унизить ее. Из того, чтобы показать, вот, люди добрые, смотрите, она мне злом, а я ей лаской.

Угадала Зоя, а что скажешь? Не верьте, люди! Это Тося не от доброты, а от ненависти Маринке портки стирает! Никто не поймет. Свиньей неблагодарной назовут, это да. Перехитрила Тося соперницу. Нашла, как отомстить за пережитую боль. Но мстила необычно, по-своему. Мстила заботой и попечением, где за заботой Зоя чувствовала презрение, а за попечением отвращение.

Была такая месть, да не вся. Положила себе Тося за цель пережить Зою. Ты моложе, а сдохнешь за дела свои раньше. Вот тогда, представлялось Тосе, она и сочтется с обидчицей по полной, по справедливости, вот тогда и освободится от гнета ее душа, вот тогда она и сможет окончательно торжествовать.

Все разглядела Зоя в тайных замыслах Тоси, учуяла, как волчица капкан. Но вот ведь есть закон. От ненависти любовь не родится. Это от любви до ненависти один шаг, а обратно – нет. Обратного хода не бывает. Ненависть ненавистью и возвращается. Засветились и в Зойкиных глазах злые огоньки на Тосю, да и на всех, кто Тосю нахваливает, а ее осуждает. Со злобой, если она напоказ, в селе не больно уживешься, так принялась Зоя прятать злобу за усмешкой, за грубоватой простотой общения, за притворным дружелюбием к Тосе. Пошла Тосиной дорожкой, а другой и не искала.

Ненависть – раковая опухоль души. Не иссеченная вовремя, она прорастает в человеке, вытесняя все доброе, что было в нем, и становится в конце концов повелительницей над ним, подчиняя себе все его мысли и поступки, доставляя то наслаждение мечтами о торжестве над объектом ненависти, то муки от понимания невозможности торжества.

Так и корчились от боли пораженные ею души, так и коверкали их метастазы непримиримости и злобы, но ни одна не пожелала исцеления. Не может же быть, чтобы они не знали, не понимали способа исцеления! Одной сказать: «Прости! Что было, то было». Другой ответить: «Прощаю! Что было, то прошло».

Лет в сорок, или за сорок, прибился к Зое вдовый мужик, пьющий, конечно, но рукастый. Снес ее вросшую в землю развалюху и поднял избу выше Тосиной. С тех пор Зоя стала смотреть на Тосю по-другому: с издевкой, тоже насмешливо. Вроде как местами с ней поменялась. Ютитесь, мол, со своим Степаном в сарае, а я теперь барыней хожу. Ты передо мной сыновьями гордилась, а где они? Что вам, старикам, новых хором не поставят?

Язвила прямо в сердце. Что было Тосе делать? Терпеть. Один-то их сын вышел – возразить нечего – бестолковым, ни в кого. Жил с женой в соседнем селе, а как за тремя морями, не дозовешься. Да и не сказать, что жил. Пил, остатки ума пропивал. Когда и приедет, лучше бы не приезжал. Дел не доделает, просит: дай, мам, похмелиться. Другой умный, спорый, а тоже бросил. Сидите в этой холодной грязи сами, а я к жене на чернозёмы поехал.

Тося согнала запрыгнувшую на плечи Мурку и пошла проверить, не забыла ли запереть на ночь дворовые ворота. Вернулась, села к столу.

Думай теперь, отчего жизнь так прожилась? То ли сама где напутала, то ли Бог все назначил? Если назначил, то с чего именно ей? Ни в чем перед ним не провинилась: не лгала, не воровала, не убивала, мужу не изменяла, трудилась в поте лица. А долю получила самую скудную. Или других баб взять. У кого доля завидная? Ни у кого. Посмотреть хотя бы на Тамару. Она долго среди них оставалась красавицей. Овдовела, но духом не упала. Сломалась, запила после того, как сын на себя руки наложил. Господь прибрал! Для чего, Господи, тебе Тамарин сын сдался? Парень был не хуже остальных, живи да радуйся! Только жить-то не дали. Одно дело в городе затеял, кавказцы пригрозили, плати им. За другое взялся, милиция принялась вымогать. Загнали парня. Ты, Господи, почему не вмешался? Почему у тебя в любви лишь те, кто совесть потерял? Дал бы и нам, честным людям, хотя годочек пожить сытой жизнью.

Она окинула мысленным взором свое хозяйство. Все валится. Крыша потекла, видно, шов на железе разошелся. Половицы на кухне перекосились – идешь, спотыкаешься. Двор тонет, нижние венцы сруба давно в земле и уж трухой сыпятся. Печь дымит, замазать некому. Все нужно делать. На все нужны деньги. Где их взять? Жизнь прожили – дня сложа руки не сидели. Работали, работали, а денег нет. Верно говорят, трудом праведным не наживешь хором каменных. Праведным не наживешь, а неправедным мы не умеем.

К ней подошла Мурка и принялась тереться о ноги.

– Сейчас дам, – сказала Тося, взяла со стола литровую банку с молоком и налила кошке в миску.

Увидев, что кормят кошку, заволновался и тихонько заскулил старый, с сединами в шерсти Сурок.

– И тебе дам, не скули, – заворчала Тося. – С пустых костей какая сытость? Угощение она для собаки принесла! Хотя бы хрящей положила. Куда там! Хрящи, небось, курам отдала.

Тося сняла с плиты холодную кастрюлю с перловкой, варенной в говяжьем бульоне, и натрясла оттуда собаке. Потом еще раз наполнила электрический чайник, достала из шкафчика коробку с дорогой, привезенной по заказу из города заваркой, новый заварной чайничек, вынула из стола тарелку с отложенными пирогами.

– Самой поесть. На этих разве напасешься?

Старухи с утра собрались в магазине. Не столько покупать, сколько обсудить, что в селе делается.

– Что-то Лида не идет, – забеспокоилась Татьяна.

– Рано ей, – сказала Тося. – Не проснулась, поди.

Старухи засмеялись.

– Зато вон Тамара ковыляет, – объявила стоящая у окна продавщица Валентина.

– Эта понятно зачем, – заметила Зоя.

Все опять засмеялись.

Тамара вошла в магазин и с порога поздоровалась.

– Здравствуйте!

– Здравствуйте! – послышалось в ответ. – Проспалась ли?

Тамара махнула рукой и направилась к прилавку.

– Валюша! Дай две бутылки!

– Ты на время смотрела? Рано пока. Нельзя.

– Давай! Давай! Все свои. Никто на тебя не напишет.

– Дай ей! То помрет, – заступилась за Тамару Зоя.

– Какую тебе?

– Обыкновенную. Какую всегда.

Валентина выставила две поллитровки и взяла у Тамары деньги.

– Тося! На вот! Долг, – Тамара протянула одну бутылку Тосе, та тут же спрятала ее в сумку.

– Ты мимо шла, чего Лиду не разбудила? – пошутила Татьяна.

– К ней младшая сестра, Алка, из поселка приехала. Их машина у дома стоит, – ответила Тамара.

– Что это она спозаранку? – удивилась Тося.

– Не случилось ли чего? – забеспокоилась Татьяна.

– Эй, бабульки! – произнесла Валентина, глядя в окно. – Скорая помощь проехала. Не к Лиде ли?

Старухи заволновались и двинулись к выходу.

– Пойти посмотреть!

Они молча, в тревожном ожидании, подошли к скорой помощи. Подождали, никто не идет. Тамара собралась было зайти разузнать, как из дверей вышла заплаканная Алка с фельдшером.

– Нужно либо доплатить нам за доставку в морг, либо вызвать перевозку. Но перевозка обойдется дороже, – говорил фельдшер.

– Мы доплатим, – кивала Алка.

Следом за ними шла тоже зареванная Алкина дочь. Она направилась к дворовым воротам, потянула за створку, отступила, пропуская на улицу водителя скорой помощи и Алкиного зятя, несущих носилки. На носилках горой лежало покрытое простыней тело.

– Лидка! – охнула Тамара.

– Вот тебе и пережила, – усмехнулась Зоя.

– Как же это? – спросила ошеломленная Татьяна.

– Словно накликала – сказала Тося, хотела добавить «Бога ругала», но промолчала.

– Ночью инсульт, – сказала подошедшая к старухам Алка. – Она ведь давлением мучилась, а внимания не обращала. Я ей сколько говорила! Она до телефона доползла, но почему-то позвонила не в скорую, а мне. Я среди ночи слышу звонок, Лидка что-то в трубку пытается сказать, не могу понять что. Говорю ей: «Не понимаю, утром заеду». Вошла, она на полу лежит. Пока скорую вызвала, пока дождалась, она и дышать перестала.

Алка расплакалась.

«Ищет на кого вину переложить. Скорая, вишь, виновата, долго ехала», – подумала Тося, но сказала другое:

– Как бы она сорой отперла, когда инсульт? А у тебя, небось, ключ. Потому тебе и звонила.

– Кто же знал, тетя Тося! – Алка с укоризной посмотрела на старуху и направилась решать вопросы с фельдшером.

– Никогда и не жаловалась ни на что, – пробормотала, поежившись, Тамара и вспомнила про себя. – Водки грамма не пила.

– Царство ей небесное! �