Алексей Курганов. ЛОЖКИН

«Село, значит, наше – Радово, Дворов, почитай, два ста. Тому, кто его оглядывал, Приятственны наши места. Богаты мы лесом и водью, Есть пастбища, есть поля. И по всему угодью Рассажены тополя…»

(Из поэмы «Анна Снегина» Сергея Есениа)

Иван Степанович Ложкин не без труда поднялся по косогору, отдышался, после чего обернулся (река в это предзакатное время была особенно хороша) и, перейдя вымощенную модной цветной плиткой небольшую площадь, остановился перед Домом Поэта. Иван Степанович был крепок телом, волосат головой, несколько одутловат лицом, возрасту был сорока восьми лет и работал пескоструйщиком на цементном заводе, бывшем имени Бонч-Бруевича, а сегодня безымянном, потому что некогда известный большевик не соответствовал современным политическим и экономическим требованиям. Совершенно рабочая, откровенно мужественная и прозаическая до отупения профессия (попробуй-ка каждую смену, с восьми до трех, постой по самые яйца в цементной пыли и с респиратором на запотевшей морде!) тем не менее, не убила в Иване Степановиче творческих позывов: он недурно рисовал, искренне любил народную музыку и баловался рифмоплетством. Именно творческие позывы и подвигали его порой на неожиданные, казавшиеся окружающим совершенно экстравагантными поступки. Хотя что такое экстравагантность? Понятие весьма относительное. Что экстравагантного было, например, в том, что сегодня он проснулся еще затемно, тщательно побрился, побрызгался одеколоном «Шарите» (сто пятьдесят рублей флакон), причесался, надел праздничный костюм – и на шестичасовом автобусе поехал сюда, в село, к Поэту? Ведь ходят же мучимые похмельем люди по ночам в круглосуточную пивную, и ничем экстравагантным и даже демонстративным это не считается даже в приличных человеческих кругах, не говоря уже об алкашеских. Обычная жажда неудачно алкоголизировавшегося накануне организма, только и всего.

Страсть к сочинению рифмованных строк захлестнула Ивана Степановича три года назад, захлестнула неожиданно, как-то сразу, и от этой неожиданности повергла его в растерянность, смущение и даже какую-то боязнь. Впрочем, такие чувства весьма характерны для изначально творческих натур, обнаруживших тягу к творчеству уже во взрослом возрасте. Именно тогда, три года назад, Иван Степанович за пару недель все с тем же торопливым и каким-то отчаянным испугом написал сразу штук сорок стихотворений. Как раз очень вовремя подоспела премия за полугодие, и он, набравшись храбрости (вот чудак!), пошел в местную типографию, сделал заказ – и уже через месяц держал в руках довольно симпатичную, в коленкоровом переплете книжечку, на обложке которой были написаны его имя и фамилия, а чуть ниже – название: «Печальная страна». Почему печальная и почему страна, он и сам не мог объяснить, но именно это название сразу пришло ему на ум. А что? Нормально. Печальная так печальная. Страна так страна. Никакой пошлости, никакой вычурности, но с намеком на глобальность, масштабность – и одновременно романтическую таинственность и даже легкое, ни к чему не обязывающее литературное кокетство. Да, хорошее название! Молодец! Сообразил, как озаглавить свой поэтический дебют!

Впрочем, не стоит обольщаться совершеннейшей положительностью Ивана Степановича! Немало таилось в нем и отрицательного. К примеру, временами он становился невыносимо ехиден, а свой капризностью порой превосходил перезревающую в половом отношении девицу, которую упорно игнорируют кобелирующие женихи. Трудно сказать, к каким качествам отнести его равнодушие к алкоголю, поскольку давно доказано, что алкоголь в умеренных дозах приносит несомненную пользу в первую очередь для нервной системы и возбуждения аппетита. Зато Иван Степанович питал необъяснимую слабость к кефиру и вареной кукурузе, а вообще в гастрономическом отношении был человеком удивительно покладистым и совершенно неприхотливым.

Что же касается отношений с женщинами, то здесь все было одновременно и просто, и сложно. В ранней юности он скоропалительно женился, но, узнав, что супруга изменяет ему с соседом-парикмахером, моментально развелся. Странно, но никакой душевной боли от развода он не испытал, наоборот – даже почувствовал какое-то радостное облегчение, из чего сделал вывод: семейная жизнь – не для него. При этом Иван Степанович не был убежденным женоненавистником и женщины в его жизни периодически появлялись, но, конечно, не для исполнения священного гражданского долга, а исключительно в виде физиологических утех. Вот и сейчас он периодически встречался с некой Кланей, женщиной положительной во всех отношениях, однако не настолько положительной, чтобы идти с ней под венец. Кланя работала буфетчицей в привокзальном буфете, периодически кормила Ивана Сергеевича великолепными беляшами, подносила «соточку» и была совершенно убеждена, что лучше нее Ивану Степановичу не найти ни за что и никогда. Наивная Кланя! А зачем искать-то, если совершенно не хочется, и чего просить, если само дается!

Так что если суммировать все стороны ивансергеичева характера, то смело можно сказать о нем как о натуре многогранной, одухотворенной, несомненно творческой, иногда увлекающейся, иногда неожиданной, иногда даже вздорной, но никогда не опасной. И на том, как говорится, спасибо. И такие индивидуумы имеют полное право на существование, тем более что таковых среди нашего населения – подавляющее большинство.

Обойдя Дом Поэта вокруг, Иван Степанович задумчиво поглядел на сарай, в котором Поэт уединялся, чтобы творить свои гениально-бессмертные строки, осторожно‑недоверчиво, словно для того, чтобы убедиться в их настоящести, потом потрогал кусты бузины, бестолково разросшейся вдоль деревянного штакетника. Затем он вышел на другую сторону улицы и почти нос к носу столкнулся с неким низкорослым старичком. Судя по багровой физиономии, сизым прожилкам на бугристом носе, заискивающему взгляду, а также мятым брюкам и стоптанным ботинкам, тот был большим любителем выпить, а поскольку с собственной наличностью у таких субъектов всегда бывают большие проблемы – выпить за чужой счет.

– Из города? – состроив веселую улыбку, поинтересовался старичок.

Иван Степанович кивнул.

– Да, ездиют, ездиют… – и старичок почему-то обиженно поджал бескровные губы. – У вас ливерушка не подорожала? – задал он очередной вопрос.

Иван Степанович подумал и пожал плечами: вроде нет. Как стоила сто двадцать за килограмм, так и…

– А у нас подорожала, – сказал его неожиданный собеседник. – На целых двадцать рублей. А у меня пензия – восемь с копейками! – выкрикнул он с похмельным надрывом. – Собаки! Скоты! Педоразы помойные!

– Кто? – не понял Иван Степанович.

– Все! – с надрывом выкрикнул старичок в пространство и промокнул глаза не первой свежести платочком. – Чиво? – подмигнул он неожиданно. – Из этих, что ль? – И повел головой в сторону Дома Поэта.

– Из каких? – растерялся Иван Степанович. Временами он был, чего греха таить, туповат. Что есть, то есть.

– Известно каких! – и старичок весело засмеялся. – Из писателев, каких!

– Кто? Я? Нет! – вскричал Иван Степанович и, поскольку скрывать своих чувств не умел совершенно, неожиданно покраснел.

– И-и-и-и! – тоненько заверещал неожиданный собеседник и, интимно подмигнув, запанибратски погрозил ему корявым и совершенно игрушечным пальчиком. Дескать, знаю я вас, пиитов недогребанных! Все стро́чите, стро́чите, бумагу мараете, гонорарии лопатой загребаете! А тут с такой смехотворной пензией хоть ложись и помирай голодно‑мученической смертию!

– Серьезно говорю! – покраснел Иван Степанович еще больше, словно собеседник попытался уличить его в чем-то совсем уж непристойном. – Пескоструйщики мы. Пятого разряда. Песок струячим на цементном производстве бывшего Бонч-Бру...

– Значит, пролетарий? – расцвел старикан. – Значит, друг и зашшытник трудового крестьянства? А я, грешным делом, подумал: если не этот… – и опять повел головой в сторону Дома, – …то бизнесмен! Тогда очень приятно! Я тоже скотоводом работал, пока совхоз не развалился. Говно с-под коров выгребал на ферме номер восемь. Сейчас на заслуженной пенсии. Никанор Никодимыч! – представился он и по-гусарски прищелкнул стоптанными каблуками.

Ивану Степановичу не оставалось ничего иного, как ответно представиться.

– А с чего вы, Никанор Никодимович, решили, что я литератор или бизнесом занимаюсь? – спросил он.

– А сюда сейчас эти бизнесмены слетаются как мухи на все то же говно, – пояснил старичок, пропустив объяснение насчет литератора, и сделал рукой широкий жест. – Места-то великолепные! Поэтические, можно сказать, места! – И, прикрыв глаза сухопарой ладошкой, процитировал: – «Косогоры, буераки, все до фени, все до сраки…» Да! Участки себе присматривают, собаки потные. Некоторые уже и строиться начали. Вон видите! – И показал рукой на чудо современной архитектуры, стоящее справа от Дома Поэта и вызывающе сверкавшее модными тонированными окнами.

– Миллионьщик строит. Колбасный король. Что морда, что жопа – все одного впечатлительного размера! Одно слово: член общества, ыбенть! Не чета нам, честным скотоводам!

– У меня, помнится, был один знакомый колбасник, – напрягши память, сказал Иван Степанович. – Может, он?

– Может, – охотно согласился старичок. – Этот может все! – И кивнул на особняк.

– Господин Ебахлыстов. Гурген Беатрисович.

– Гурген? – удивился Иван Степанович. – Из грузинов, что ли?

– А кто его знает, – пожал собеседник плечами. – Может, из грузин, может, из румын. Хотя по отчеству вроде бы поляк.

– Поляк? – еще больше удивился Иван Степанович.

– Ну а кто же? – резонно возразил старичок и неожиданно дурашливо хихикнул. – Беатрисович! Не удмур же! Вон как отстроился! – И завистливо прицыкнул языком. – Точно поляк! Больше некому! Голубей развел – а какой от них толк? Летают и серут, летают и серут. Вот и вся ихняя жизненная философия. А у меня – пензия! На булку не хватает! На зеленый на горошек!

– Да, пропали пейзажи, пропало село… – вздохнул Иван Степанович. – А ведь считается историческим памятником… – кивнул он на Дом Поэта.

– Ага! – охотно согласился старик. – Конечно, пропало. А как же! Эти колбасники чего хошь засерут. Одни только деньги на уме. – На его прекрасном лице появилось озабоченно-холуйское выражение. – Никакой прям совести перед людями искусства!

Он, к сожалению, прав, подумал Иван Степанович. Кому сегодня нужен Поэт? Для чего, для каких целей? Впрочем, это уже голая меркантильность – «кому», «для чего»… Для чего нужен воздух? Да ни для чего! Просто так, само по себе! Чтоб дышать! Хотя колбаса, конечно, важнее. Поскольку ощутима и осязаема. И именно она сегодня движитель всей нашей сугубо прагматической жизни и такого же совершенно прагматического бытия.

– Эй! – вывел его из задумчивости веселый голос. – Уснул, что ли, лошадь? – И вслед за этим послышалось визгливо-довольное хихиканье.

– Почему лошадь? – удивился Иван Степанович.

– А кто же? Если не бизнесмен, то обязательно! На тебе и сеют, и пашут, и плотют столько, чтобы только на овес хватило. В смысле, чтобы не сдох. Так что лошадь и есть! В самом натуральном виде! – Новый знакомый опять визгливо-довольно хихикнул.

Его неожиданная хамская выходка, как это ни странно, совершенно не смутила Ивана Степановича. За свою долгую пескостуйную жизнь он насмотрелся и наслушался столько разного хамья, что на хамство у него выработалось что-то вроде иммунитета. Тем более что это такая черта человеческого характера, которая не поддается никакому гуманному перевоспитанию. Перевоспитать хама можно только предельно жесткими, карательными методами, а Иван Степанович терпеть не мог насилия ни в каких проявлениях и ни в каких, даже самых благородных целях.

Впрочем, старичок, как истинный прощелыга, тут же понял свою оплошность.

– Шутканул я, щутканул! – постаравшись изобразить на лице совершенно искреннюю дружелюбную улыбку, пояснил он. – Что ж, друзья и пошутковать, что ли, между собой не могут? – И этак приятельски подмигнул. Дескать, ну, чего ты, лошадь, в самом-то деле? Шуток не понимаешь? Тяжелый случай! Требуется срочное лечение!

– Кстати, освежиться не желаете? – продолжил он, обнажив наконец свою истинную суть. – Могу составить ненавязчивую компанию. Правда, у меня денег нету. Пензию приносют в недостаточном количестве.

– В каком смысле «освежиться»? – насторожился Иван Степанович.

– В прямом. Остограммиться. Пивная прямо за церковию. С удовольствием провожу и развлеку приятным душевным разговором.

– Вот вы о чем! – улыбнулся Иван Степанович. У него сразу потеплело на душе. – Нет, спасибо! Не употребляю.

– Что, совсем! – у старичка от удивления вытянулось лицо. – Категорически?

– Да, как-то так… Ну, если, например, изредка, на день рождения…

– А у меня сегодня как раз оно и есть! – обрадовался старичок, и по его совершенно искреннему взгляду сразу стало понятно: врет, собака! Он вообще еще не родился! Он только собирается! Даже еще и роддом тот не построили, в котором такое моральное уродство должно появиться на свет! – Этого как раз числа!

– Ну хорошо, хорошо… – смущенно пробормотал Иван Степанович и достал из кармана кошелек. – Вот вам сотенная… Так сказать, в подарок и вообще… Поздравляю!

– И я вас! – с армейской готовностью откликнулся старичок (разве что под козырек не взял).

– А меня-то с чем? – не понял Иван Степанович.

– А ни с чем! А с просто с таком! – не растерялся шустрый алконавт, цепко выхватывая из его руки банкноту. – С тем, что живы и здоровы! Что приятный человек! Бывайте и дальше не хворамши!

После чего приветственно махнул рукой и поспешил в пивную, где на сотенную можно было купить сто пятьдесят граммов водки, кружку пива и беляш, любовно разогретый в микроволновке буфетчицей Тамарой, женщиной положительной во всех отношениях, матерью пятерых детей.

Иван же Степанович бросил прощальный взгляд на Дом Поэта, вздохнул и, смешно подпрыгивая, побежал к автобусной остановке. До автобуса оставалось восемь минут, и Иван Степанович как раз поспевал в продуктовый магазин, чтобы купить на ужин пакет кефира, батон хлеба и котелку пока еще не подорожавшей у них в городе ливерной колбасы...