ВИКТОРИЯ СМАГИНА

Банальное

Смотри, простак, заезженный спектакль –

зевает труппа, зрители замшели.

Герой Ионеско, впаянный в пентакль,

теряет смысл и дышит еле-еле,

не видя сути пыльных мелочей,

житейских игр, оплаченных эмоций.

Здесь каждый в одиночестве – ничей,

И каждый в клоунаде не смеется.

Нам личные строчат чистовики

осенними чернилами и жаждой

скупой весны.

Лист рвется из руки,

Цыплячье-желт,

беспомощно бумажен,

когда летит, исписанный на треть,

оборванный строкой с глаголом «были».

Румийский или клинопись? Гореть

всем голосам, сулящим «или-или».

Сквозь пальцы утекает горький сон,

настоянный на вечности сюжета.

Остужен, тонок, звонок, невесом

осенний выдох послесловьем лета.

Речное

Сквозь шум миров течет река времен.

Мутна вода, быстрины, перекаты.

И в каждой капле – отзвуки имен,

блиставших медью, камедью, булатом,

срывавшихся с миндально-сладких уст

колоратурным, ангельским сопрано,

летевших без забот в терновый куст

чтоб петь рассвету, несмотря на раны,

томящихся среди уснувших строк

забытых раритетных фолиантов,

осевших пылью брошенных дорог,

застывших камнем древних целакантов,

упавших геном зарева в зрачки,

ушедших пульсом в сломанном дисплее…

Сквозь отраженья, в капельках реки

твою одну я различить сумею,

по имени чуть слышно позову…

Белое

А за окном таятся кипенные снега.

В каждой снежинке – ангел, холоден, шестикрыл.

Из заоконных будней в белый мороз сбегать,

Чтоб Гулливером кануть в нетях январских сил.

Свет атакован снегом. Не разглядеть руки.

Не достучаться в небо. Где оно и кому

Белый подстрочник пишут ангелы-мотыльки,

Плавясь водой на веках в слезное «ни к чему».

Зря колдовские ноты чертит метельный мел,

Если в усталом «мне бы» пепел сгоревших букв.

О беспощадном счастье ангел в ладонях пел…

Зимняя кипень, тая, не согревает рук…

Пологое

Когда не круто, тогда – полого.

Сгорели избы. Свели коня.

…Считая звезды, рисуя бога,

Живет похожая на меня…

Воздушных замков летят руины.

Набухло небо – слепой слизняк.

…Ветра балует и сказки чинит,

Она, похожая на меня…

Охрипли трубы.

Клин выбит клином.

Круженье боли и воронья.

…Поет о солнце над белой глиной

Она, похожая на меня.

Гончарным кругом – обманно плоский,

Смешной и странный земной мирок...

…И улыбнется с ее наброска

Мой молчаливый, усталый бог…

Вот день

Вот день.

Вот свет.

В открытое окно

врывается безумный птичий гомон.

Будильник спит, как часовой в кино

за пять минут до общего подъема.

Томится город, пухом обуян –

проклятье поллиноза с эмчеэсом.

Куда ни кинь, во всем сокрыт изъян –

от флоры до онлайного прогресса.

Копаясь в мелочах, ища азы

глобального в пушинке выше крыши,

чихая на года, проходит жизнь.

Вот свет.

Вот день.

И, слава богу, дышим.

Остывшее

…И бесполезно все придуманное нами

в попытках исцелить потрепанную «лав».

И вроде бы мы есть, и вроде бы не камень,

да только холодней дыханье в зеркалах,

да только холод дней безжалостней и льдистей,

прозрачней на просвет, звончее вьюжных флейт,

и жалится, и жжет крылатки лживых истин

о вечности вдвоем в счастливой кабале.

Да что нам кабала, дешевым каббалистам,

ни камбала, ни во … бла-бла… слова хлипки…

…Идем в мышиный квест за чокнутым флейтистом,

сквозь стылую тоску ведущим вдоль реки…

Простое

Нам бабье лето шепчет о тепле,

Впитавших солнце ярко-желтых листьях –

Они опять кружат. Парад-алле

На городской арене – вниз ли, ввысь ли.

Им все равно, что завтра под дождем

Полягут как один в седые лужи,

И мы по ним, осенние, пройдем,

По направленью к сплину. Но не нужно

Сейчас о грустном. Посмотри, летят

Закладки лета. Пусть слегка простужен

Сентябрьский ветер и оборван сад.

Смотри, как я иду к тебе по лужам

и улыбаюсь…

Дверь

Стояли звери около двери (С)

Тихий зверь из зверей, что скребутся в закрытую дверь,

Так охоч до тепла и ворчанья поленьев в камине.

Только в доме царит зимний ветер вчерашних потерь,

Серый пепел июля и август – клубком паутины.

Бродит призрачный смех за продрогшей изнанкой зеркал.

Странный отзвук мелодий таится в сухих половицах –

Танец феи Драже, пропустившей единственный бал.

Бьется эхо былого и сумрак – испуганной птицей.

Не входи, не смотри.

Дом твоих причитаний не ждет –

Мертвый остов корвета на свалке забытых героев.

Просто зверя услышь.

Он ручной и, наверное, кот.

Отыщи теплый дом и того, кто бесстрашно откроет

двери в лето.

Выйти

Смахнуть слезу и тихо выйти вон

ненужным дзанни пожелтевшей пьесы.

В кулисах затхло, муторно. Сезон

окончен пошлым фарсом. Не до песен

стрекозьих. За порогом ждет зима,

освистывает город и прохожих,

крадет тепло в зашторенных домах

и сеет зерна холода, итожа

дождливую ноябрьскую прыть

скрипучим снегом, безучастно белым,

как лист творца, уставшего творить,

когда внутри до буквицы сгорело…

Смахнуть слезу и выйти из себя

в объятия зимы…

Дожди

Дожди не спят, кидая на карниз

полночный бисер,

звонкий и текучий.

И сон нейдет, цепляется за диск

луны больной, укутавшейся в тучи,

взирающей на город свысока

цикличных лет на внеземной орбите,

куда бедовый выдумщик макар

не гнал тельцов

с тавром из странных литер,

утраченного ныне языка,

текучего и звонкого.

Дождями

кто говорит в ночи из далека

небесного?

Не мысью, а ручьями

течет по древу зов лалангамен

и евы слышат…