Дмитрий Чарков. БОГАДЕЛЬНЯ, 12

Старческий футуристический фарс-абсурд

(в авторской редакции)

…Мой герой – он соткан весь

Из тонких запахов конфет.

Напудрив ноздри ‘ОК-аином’,

Я выхожу на променад,

И звёзды светят мне – красиво!

И симпатичен Ад.

«Опиум для никого»,

Глеб Самойлов, группа «Агата Кристи»

Солнце не то чтобы светило ярко – оно просто ослепляло, отродье космическое. При этом ещё и отражалось от серого, заср@нного β-экологичной копотью снега. Отражаться-то уже не от чего – ну всё же кругом или в птичьем помёте, или в собачьих кренделях, или в этой копоти последнего стандарта – так нет, всё равно отражается и режет мне глаза, режет сквозь мои черные, засаленные отпечатками чьих-то – моих, конечно; чьих же, ять, ещё! – пальцев. Моих старых скрюченных пальцев. А она говорит: «Артрит!» Дура, дура никчемная, молодая толстая дура из частной матерной докториники.

- Дура, - бормочу я под нос и осторожно перетаскиваю ногу через бордюр, коим украшен дверной проем входа в подъезд. Правой рукой я опираюсь на стену, а левой непроизвольно шарю в пространстве, пытаясь найти ещё одну точку опоры.

- Кто дура, дед?- спрашивает меня участковый. И улыбается – ещё одно отродье. Тикт-ОК-овое.

Откуда он взялся? Его только что тут не было: выход из подъезда был открыт, как я мог не заметить этого увальня, пока на лестнице..? Что на лестнице? По лестнице, на лестнице, под лестницей…

- Ты за мной? - спрашиваю его. – Я тебя с двенадцатого года дожидаюсь!

Участковый нерешительно стягивает с себя форменную куцую нургалиевку версии «Зима 2.1.1» - автор-то давно уже Воланда за дурынды в аду дергает, а шапка его, вишь как, до сих пор на полицосах.

Да, полицосы… Это как же я пережил – и милицию, и полицию, и милосию, и вот теперь накося: полицосия.

- Дед Ильич, моё почтение!

Я медленно достаю из кармана елескопическую трость, одним нажатием ногтя на кнопку пытаюсь выдвинуть её во всю длину, чтобы оградить себя ею от бесов, с оттяжкой, но ноготь ломается. Старый ноготь мой сломался – это факт.

- Вычислил… да, вычислил?! – снова бормочу, не глядя на него. – Дура. Ну, ничего, ничего, Путин жив, он вас достанет, он вас всех достанет и на твиттер медведевский посадит..!

Полицос перекрестился:

- Дед, не гони, я только с хреннера сполз, а ты меня назад в твиттер… ведомство моё уже не оплатит лечение, дед. Ты только не смотри на меня черным глазом братьев Сафроновых, прошу тебя, я хоть в экстрасенсов и не верю, но чур..!

И тут я усмехаюсь – открыто и вальяжно, как мог позволить себе в том далёком двенадцатом… Вспомнилось, как братья Сафроновы – те самые полицосы для колдунов и прочих чубайсов – после удачно наложенного сглаза украинской ведуньей Юлькой-Газовой-Ручкой, неожиданно для всех через свой блог основали «Союз Свободного Сглаза Р.» Многие долго тогда ломали головы над этой загадочной заглавной буквой «Р» в конце названия Союза, но, сколько не бились пэй-фэйсами об таблоиды, не могли решить ребус, а коварные браться С упрямо хранили молчание, не давая намёка ни желтой, ни сетевой социальной прессе. С мягкой подачи Единороссовой партии «ЖиВ» я смог попасть в этот Союз, по лестнице, и даже получить там определенный статус… ага…

Лестница… я ведь что-то хотел вспомнить про лестницу… Лестница ВКонтакте с… с кем? Или…

Резкий звук, напоминающий выстрел бутылки белого игристого, выводит меня из окутанного облаками воспоминаний оцепенения. Участковый подпрыгивает на месте и, даже не успев приземлиться на мягкие войлочные полицосники версии «Зима Нурга-Ять-Х-Шойгу», привычным движением выхватывает из нагрудной серебристой ширинки свой собственный телескопический жезл, покрытый каучуком, а я удивленно смотрю на мою старческую, неприкрытую кожаной на норковом меху перчаткой руку, и вдруг понимаю… Да, я отчетливо осознаю, что же означала та неведомая заглавная буква Р в избирательной кампании Четвертого Президента… или Второго? - ни хрена не помню уже, ять... Число «12» на лестнице…

Мои черные засаленные очки не спасают от режущего озарения и неожиданного просветления, и я в отчаянии пытаюсь сорвать их со своих глаз, беспрерывно повторяя при этом:

- Дура из докториники… вот же дура, Боже мой, как я раньше не видел, какая же она дура артритичная…

Но очки никак не поддаются моим усилиям. Я концентрирую внимание на руке, чтобы решить возникшую проблему по принципу «SMART», но она длинная, ужасно длинная, откуда у меня такая длинная рука, Путин, ты же тогда ещё обещал благополучие, откуда выросла у меня такая рука… о-ооо! – телескопическое отродье! - надо же, выстрелило, наконец.

- И куда я теперь тебя..? – Я пытаюсь засунуть эту вдруг выросшую телескопически между моих никудышных ног трость, но она путается в длинных полах моего парадного пуховика на новом эстетическом ацетон-полиметане воздушном, изобретенном в Сколково в том счастливом двенадцатом… Двенадцатом… Поэма Блока… Мультфильм Михалкова… или не мультфильм… или это вовсе про Кутузова... Боже, это же апостолы святые, Путин, как ты мог?! Всех апостолов, под Михалкова, одним блоком, Господи, через Кутузовский… перекрывают опять, яааать!

-…аать твою, да растыдрить мне эту палку в твоё отверстие срамное, Хренов, чё стоишь?! – кричу я участковому, пытаясь одновременно и вынуть трость свою из неведомо откуда, и нажать обломанным ногтем на кнопку заветную, чтоб сложить её обратно в двенадцатеро, пока этот никчемный полицос пялится на меня, неуверенно замахиваясь своим каучуковым жезлом, перешедшим по наследству к участковым от гэгэиашников.

Хм, думается вдруг мне, надо же – ГГИА. Помню, в детстве моём рассказывали нам старики, что было вначале НКВД, потом ГАИ, ГИБДД и вот накося – ГГИА, да и то сгинуло вместе с Авто-Рено-АЗом, не так давно. А сколько в Думе глазьев повыбито-то было в том далеком… из-за одного названия только: то вот тебе «государственная», то нет – давай «госдумовская», то «герьмовая-мля», и даже «гм-бабкинская»… А Новский-то Жиря молодец: пробил-таки тогда свою ГГИА – «Гы-Гы Инспекция ну-Ахиреть» – прямо в таком вот написании, мол, как слышу, говорит, от народа, так и пИшу. Ну, тоже ещё тот брат-Сафронов, колдун известный был, ясновидец. И вовремя сгинул-таки,: прям с Великим Исходом, а-а-а… А тогда ведь все согласились на эту ГГИА – а как же, компромисс ведь, какой-никакой. С тем и жили, и таблички опять все меняли, а заказ на их замену-то был единый, государственный, чтоб все под одно еб… лекало, то бишь.

- Ильич, ты не парься давай, брось тросточку-то, брось её в гугль-нах! – слышу в ответ от Хренова. А он молодец, участковый наш, в какой бы ситуации не находился, а всегда изъясняется по Уставу, по-форменному, отродье одноклассниковое.

Наконец, я чувствую, что ноги мои окончательно распутаны, трость сложена обратно восвояси и как ни в чем не бывало болтается у меня на гламурной фенечке у запястья, а черные очки по-прежнему на переносице, лишь слегка наклонены в сторону левого уха, так что правой дужки я вовсе не ощущаю. Старый стал, да, это ж не двенадцатый…

- Во, Ильич, нормально, теперь залогинься у подъезда, так-так, правой рукой удобнее будет, во-о-о-о! Левой не маши ты, не маши, всё равно не попадешь в глаз себе, один гиг. Помощь ещё моя нужна, может? – спрашивает участковый, натянув на глаза нургалийку и пряча в нагрудной своей ширинке жезл. Чудной всё же какой-то фасон их зимнего прикида, ей-Богу – не мой стиль, однозначно не мой.

- Дура, - говорю ему, - там, на лестнице!

- Верю, - искренне отвечает он и тут же вздыхает. – Бедные пенсионеры, эта последняя надбавка Галустяна совсем их надломила!

Я всматриваюсь сквозь темные стекла в пространство перед собой: это наш двор. Снег будто мрамор на могилах – серый, причудливо-отформованный, засиженный… Или не снег? Деньги. О, деньги! От них уже тошнит, как от корвалола, и недавняя очередная надбавка к пенсии от Мишкиных президентских щедрот окончательно вбила гвоздь в крышку гроба олигархрении – молодой Абрамович Третий имеет среднемесячный доход на семь процентов ниже моего, средне-пенсионного, ну куда ж дальше-то? После последней встречи с Вечным Байденом Галустян, видно, решил нас совсем со свету сжить: закидать, затоптать, завалить купюрами, и чтобы еврозона при этом тихо сидела и постанывала у себя за железным занавесом. Бедолаги. Говорили им во времена Великой Смуты: слушайся, Европа, Путина, слушайся Владимира, так нет же… А если б в Америку в своё время не экспортировали тандемные выборные технологии, то и там бы по сю пору они свой лемон бразерс жопами голыми теодорасили не по-рузвельтски, отродье раздемокраченное. И где бы был сейчас Байден со всеми ихними бараками? Верно, там же, где и Зеле-Боба. Вот она, ценность трости моей телескопической, расейской – в яйцах! У кого они железные, у того и рука железная, и голова тоже, и сама трость – априори!

Я мелкими шажками, по-стайерски, преодолеваю десятиметровый участок от подъезда до своего «Муха-Патриота», припаркованного у обочины – невысокого хромированного красавца с покатым космическим тюнингом тихоокеанской сборки: чистый Магадан, а как же! Его мягкие лопасти, подобно щупальцам океанского опуса, небрежно свешиваются по сторонам, и я вижу сквозь тонкое тонированное стекло манящее кресло пилота и такое же комфортное пассажирское сиденье, обтянутое мягким бежевым винилом с допустимыми элементами ГМО.

- Дура, - бормочу я под нос, доставая из кармана скрюченными дрожащими пальцами отполированный пластиковый дистон, - говорил я ей, что не артрит, а она...

Пи-пип! - и левый слайдер мягко перемещается вверх, позволяя мне присесть старческим копчиком на краешек кабины, а затем, плавно приподняв острые колени, перенести их внутрь, в тепло, придерживаясь правой рукой за штурвал градолёта. Ещё мгновение – и я уже в своём, таком привычном пилотском кресле; кабина герметична и в приятном полумраке, яркое космическое отродье больше не режет мои старческие глаза, а полицос не маячит долговязой фигурой в рамке визуальной регистрации.

Одного жаль – керосина. Керосина больше нет. Только альтернативное топливо биологического происхождения, самозаборное. А разве ж оно может так мускусно благоухать? Нет, брат Хренов, не может. Одно преимущество – ходить за ним никуда не нужно: сел и жди, когда приспичит, а мигание встроенного в кресло индикатора автоматически покажет готовность.

Так вот сижу и жду. Мимо проходят два молодых симпатичных буржуя. Я не слышу, о чем они говорят, но по губам давно научился читать:

- Прикинь, брат, откуда у них такой градолёт, а? Знаешь?

- Да наворовали! Сейчас все кругом – одно жульё, на улицу честному буржую и выйти нельзя. Вон, сидит, старый конь, есаула своего бодрит.

- Мы такими никогда не будем, да, брат? Никогда! Наше поколение выбирает Ванального-Груша-Нэо!

Им и невдомёк, что мы под федеральным гнётом обязательств по освоению пенсий буквально задыхаемся и рады бы значительную свою монетарную часть выгрузить неимущим буржуям и ретро-олигархам, но… это же так неэстетично. Зачем оскорблять ближнего своего грузом своей ноши? Господь и так к нам немилостив, а тут уж и вообще сгноит под дланью вечной материальной благодати. Я вздыхаю, тяжело и проникновенно.

Минуты плавно перетекают одна в другую, и я их замечаю. Начинаю даже осваивать мысль, что очевидный недостаток альтернативного био-топлива – это состояние «а вдруг вообще не приспичит?» Тревожной тенью всплывает воспоминание о лестнице. Что там, на лестнице, пока я спускался к выходу из подъезда? Никак не могу зацепиться этим геймером за память. Также не могу вспомнить, куда я, собственно, собирался слетать. И это тревожно. Тревожно, потому что сосед мой по загородной усадьбе так же вот в прошлом году вышел из городского подъезда, а обнаружился только через восемь суток на Гавайях в компании с молодыми грудастыми буржуинками, срам-то какой! Но самое тревожное в этой истории то, что он совершенно ничего не помнил. Совершенно: ни как отрывался, ни как парковался, ни как…

Под козырьком снова появляется участковый, весь озабоченный из себя такой. Смотрит на меня. «Я тебя тоже вижу», - хочется мне сказать, но его не слепит снег, и не режет ему глаза – он же заинстаграмленный, что с ним станется? Вот опять играет молнией на ширинке номер три. Медленно двинулся в мою сторону, ширинку в покое не оставляет. Доиграется, что без жезла своего каучукового останется однажды.

- Ильич, а ты чего там, на лестнице, учудил-то? – спрашивает на ходу.

Я делаю вид, что не слышу. Я и не слышу, но делаю всё-таки вид, что реально не понимаю по его губам, что он там бормочет. Мне вдруг становится страшно вспомнить про лестницу.

- Вот дура-то, артричка! – вырывается у меня сквозь зубы.

Он нажимает кнопку на своём универсальном полицосовском дистоне, и левая дверь бесшумно поднимается кверху, подставляя мои старческие глаза за темными стеклами очков режущему свету. Я начинаю жмуриться и пытаюсь прикрыть стёкла ладонью, но руки не поднимаются – они словно прикованы к штурвалу. Сейчас вот именно и приспичит же..!

- Вычислил… вычислил! – повторяю я, глядя сквозь ветровое стекло градолёта в никуда. – Я этого с двенадцатого ждал. Ну, ничего, ничего, Путин жив, он вас достанет, он вас всех достанет, вот Мишка только отсидит свой срок на Стуле..!

Участковый почесывает лоб под серой нургалийкой и произносит:

- Пойдём, дед, назад в подъезд, дашь пояснения… Не гляди на меня только, гляди в сторону, а то потом про-милями не оберёшься после тебя.

Я не противлюсь и не сопротивляюсь – смысл? От судьбы не уйти, как от артрита, но вот эта дура из докториники… или не она вовсе, а тот сосед, что на Гавайях..?

- Ты же из двенадцатых апартаментов, Ильич?- спрашивает Хренов, мерно ступая рядом со мной.

Я оборачиваюсь к нему, смотрю на него круглыми черными блюдцами своих очков, не спасающих от космического сияния. Но он не видит, что я в замешательстве, не может он этого видеть. А я действительно в замешательстве.

- Я прямиком из двенадцатого, - говорю, - что тут удивительного?

В подъезде тот же полумрак и тепло, пахнет лавандой. Стены чистые, ровные, ступени тщательно вытерты и смазаны антискользином – здесь ведь живут только пенсионеры, и нам по Конституции положен специальный уход, достали уже им! На первом этаже просторный холл, в котором слева часовня, справа крематорий, прямо – лифт, а вниз лестницы нет: в морг можно попасть только из лифта.

Вспоминается, как поначалу мы высиживали часами электронную очередь, чтобы попасть на маршрутную экскурсию по всем этим местам: стартовали с девяносто девятого этажа на электронной восьмиместной тарзанке, которая за четыре с половиной секунды доставляет тебя прямиком в морг. Там есть ровно две и три десятых секунды, чтобы оглядеться и принять решение – остаешься тут или в обратке подскакиваешь в часовню. По статистике, сообщаемой безликим квадротоном из встроенных динамиков Е-тарзанки по пути её следования, один из восьми экскурсантов сходит на той самой первой остановке через четыре с половиной секунды автоматически. Те же, кто попадал в часовню, как правило, там и тормозились – по большому счету, полученных знаний от пройденных этапов экскурсии оказывалось достаточно для того, чтобы обратиться к Создателю и сказать «пас» крематорию. Да и смотреть в нём, собственно, и нечего-то: в пустой стеклянной комнате отслужившие свой срок человеческие бренности просто растворяются в ничто и в нигде за долю секунды – вот и весь цирк, даже клоунов толком не оценить: души-то перед этим остались в часовне.

Участковый подталкивает меня к лифту, мы заходим, он нажимает на своём универсальном полицосовском дистоне нужную комбинацию символов, и через секунду мы на седьмом уровне. Это мой уровень. До цирка осталось недолго. «Артричка!» - проносится у меня в голове.

В просторном холле двое апартаментов – одни мои, другие не мои. Сбоку – лестничный проём.

- Что это? – спрашивает Хренов-участковый, указывая на стену.

Я следую взглядом его жесту и вижу ужасающую картину: недалеко от лестницы, примерно с середины стены по высоте и далее вниз, с захлёстом на мраморный пол, в вычурном узоре красуется трёхмерное граффити, изображающее «12 >», причем стрелка после двойки указующим перстом направлена в сторону моих апартаментов. На массивной двери из темных пород дерева тоже гравировка «12», только гораздо скромнее и миниатюрнее: с той позиции, где я стою, и не разобрать вовсе, что там начертано, а я просто знаю.

- Что это? – эхом отзываюсь я и шопотом добавляю: - Дура-то вот, а?

- Что это? – опять спрашивает полицос, уже заметно нервничая.

- Это – двен…нн…надцать, - вдруг начинаю заикаться я.

Неожиданно приходит на память далекое чудное детство, когда мы, окрыленные духом свободы и безнаказанности, стоя в лифтах, ковыряли ключами на стенах ничем нераскрашенные графические символы штуцера переливания альтернативного топлива. Дай Бог памяти, тогда присутствовало целых два способа передачи этого образа: художественно-изобразительное, в виде одного рисунка, и буквенно-начертательное – из трёх элементов. Да, точно из трёх, и первый выглядел как неправильный крести; а то начертание, что из пяти – оно вроде относилось к баку, в который вставляется био-штуцер, и изображается соответственно, но не так эстетически-изощренно. Хотя, по кинестетическим признакам… Или я опять что-то путаю?

- Я вижу, что двенадцать! Откуда это взялось здесь, Ильич, рядом с твоими апартаментами?

Я не помню. Но мне нельзя этого показывать или тем более озвучивать, иначе принудительно добавят десятку к пенсии и переведут на один уровень ниже, ближе к клоунам. А мне хочется ближе к Господу.

Я стою и молчу. Неожиданно сзади из лифта материализовалась докторша.

- Вот ду…- собираюсь я произнести своё заклинание, но вовремя вспоминаю про уровень ниже.

Она улыбается. Выглядит бодро. Почему мне всегда кажется, что она толстая артричка? Неужели я подсознательно переношу собственные проблемы на ближайшее окружение?

- Как мило! – Вдруг начинает она щебетать. – Капитан Хренов, представляете, стоило мне только вчера упомянуть, что я часто путаю апартаменты из-за нечитаемости номеров на дверях, как вот вам..! Какая прелесть… батюшки, как красиво! Никогда бы не подумала, что простое сочетание цифр можно представить таким великолепным и совершенно оригинальным образом!

Наверно, я краснею, продолжая ничего не помнить. А полицос выглядит обмякшим и расслабленным. Он смотрит на специалиста из докториники с особой теплотой, присущей всем представителям его профессии, и снова начинает теребить молнию на ширинке номер три. Эх, молодёжь, им бы всё каучуковыми телескопами забавляться: тоже мне, эстеты!

Я поворачиваюсь и иду обратно к лифту. Сегодня докторша навещает не мои апартаменты, и я здесь сейчас больше не нужен. Мне обязательно хочется вспомнить, куда я собирался лететь, пока не накинули ещё одну десятку к пенсии, как тому соседу после Гавайев.

- Канары, - бормочу я бессознательно, шаркая по мраморному полу легкими пенсионными путинками, - я абсолютно ничего не помню. Боже, как мне сделать, чтобы я совершенно не помнил, как меня занесет к черту на Канары…

Со стены на нас галантно смотрит число «12», и не понять – то ли как укор предков, то ли просто как… отродье – старое, забытое, гетеро-джентльменовое.