Ольга Грушевская. ТОМОЧКА

– Нет, – решительно сказала моя дочь Ксюша и, вытащив упаковку бледного зефира из тележки с продуктами, заменила ее на коробку конфет. – Томочка просила «Вдохновение», это же для Илюши! – Ксю посмотрела на меня с укоризной. Ей было десять.

Спорить не было смысла: по гамбургскому счету, они с Томочкой – моей мамой и Ксюшиной бабушкой – были правы. А я нет. И мы купили «Вдохновение».

Илья появился в нашей семье год назад. И его я ожидала меньше всего.

В тот день я, как обычно, приехала к маме к обеду. Сиделка Гуля смотрела в телевизор и на чужом языке болтала по телефону. Мама лежала под красным пледом, обиженно отвернувшись к стене. Перенеся микроинсульт, она, слава богу, быстро восстанавливалась, хотя врачи, ссылаясь на преклонный возраст, давали противоречивые прогнозы. Мы с Ксю старались об этом не думать, вернее старалась я, а юная Ксю, естественно, думала вообще о другом.

А мама уже сама садилась и даже с поддержкой перемещалась по комнате, к ней вернулась память и, увы, ее непростой характер – обидчивый и требовательный, хотя об этом, наверное, не следует упоминать. Говорят, под старость обостряются некоторые черты характера: щедрый становится транжирой; расчетливый превращается в скрягу; впечатлительный тонет в тревогах и страхах, а подозрительный и капризный… Словом, не стоит ко всему относиться всерьез и принимать близко к сердцу. Наверное, кто-то это умеет.

Так вот, когда Гуля радостно схватила рюкзачок и выпорхнула из квартиры, я устроила маму в кресле на балконе, а сама занялась покупками.

Стоял теплый май, и в воздухе – под щебетанье птиц и при свежем запахе молодой листвы – царило предвкушение новой жизни. Большое окно с балконом как раз выходило в сквер со старыми раскидистыми вязами. Когда-то наш район считался новостройкой, теперь же, по прошествии сорока лет, новостройка превратилась в добротный московский район, не такой уж далекий от центра, а дом посолиднел от времени и приобрел значимость.

Разобрав сумки, я вернулась в комнату и нашла маму на балконе. Она стояла в неловкой позе, напряженно схватившись за перила, и пристально вглядывалась во что-то в глубине сквера.

– Все нормально? – я коснулась ее локтя, невольно желая вернуть маму в безопасное кресло.

Мама ответила не сразу, повернулась, взглянула отстраненно.

– Конечно, – наконец сказала она и, нахмурившись, отвернулась. – Что может быть со мной ненормального?

– Давай потихоньку сядем, – снова попыталась я, но мать со свойственной ей категоричностью оттолкнула мою руку: «Сама!» – и тяжело опустилась в кресло.

Через день все повторилось. И потом еще – через неделю, и еще. Каждый раз, независимо от того, сидела ли мать на балконе или, когда шел дождь, просто смотрела в окно, она с удивительным упорством что-то внимательно высматривала в сквере. Нет, это не был спокойный рассеянный или задумчивый взгляд больного человека, нет. В ее взгляде была какая-то чрезвычайная заинтересованность, граничащая с удивлением и восторгом от того, что она видела что-то особенное. Иногда она даже что-то приговаривала, похожее на «Странно» и «Не может быть», а иногда «Наконец-то».

Неугомонная Ксю, всякий раз во время наших визитов крутившаяся рядом с больной бабушкой, никаких вопросов ей не задавала, просто сидела тихонечко рядом и точно также с огромным интересом наблюдала за тем же, за чем наблюдала и моя мать. Я пыталась понять, куда же они смотрят, но там, куда они смотрели, я не видела ничего привлекающего внимание: полупустынный сквер, усталые мамаши с колясками, старые вязы, гравийные дорожки, лавочки, голуби – ровным счетом ничего интересного. На все мои расспросы и попытки разглядеть то же, что и они, мама всякий раз отмахивалась, кривясь в знакомой усмешке: «Тебе ли меня понять!», а Ксю хмурилась: «Не мешай!», становясь в эти минуты очень похожей на молодую Томочку. Казалось, в силу родственной общности, Ксю с Томочкой видели то, чего не видела я, они были заодно, но делиться своими наблюдениями не собирались. Мне было обидно.

– Слушайте, девушки, – наконец не выдержала я, – это просто нечестно! Давайте рассказывайте, что вы там разглядываете?

И они сдались. В мою сторону повернулись две головы, старая и юная, и неожиданно Ксю сказала:

– Посмотри вон на ту лавочку, прямо, что на солнышке. Никого там не видишь?

Я прищурилась и посмотрела. Лавочка показалась мне пустой.

– Нет, – сказала я, – не вижу.

– Я же говорила, – мама с досадой хмыкнула.

– Смотри внимательно! – приказала Ксю и, как полководец, выбросила вперед маленькую руку с прямым указательным пальчиком.

Я не поленилась надеть очки и даже чуть подалась вперед через балконные перила, но увидела только все ту же лавку и старую парковую урну. Урна внушительных размеров, сохранившаяся еще с советских времен и потемневшая от времени, была бетонной, со сколотой, а потому еле заметной цветочной лепниной. Лавка из тех же времен, в стиле ампир, – крепкая, добротная, с чугунными боковинами – таких много в московских парках и скверах; такая же, как те, мимо которых мы с Ксю каждый раз проходили по дороге от метро к маминому дому.

– Это бесполезно, – вынесла вердикт мама. – Он черт-те сколько уже сидит там, а она его не видит.

Под «она» подразумевалась я, а вот кто подразумевался под «он», сказать было сложно, поскольку я, очевидно, не обладала особыми зрительными способностями, присущими моим родственникам.

– Надо что-то делать, – мама решительно взялась за подлокотники кресла и попыталась встать.

Я рассердилась:

– Что за глупости? Там никого нет. Это просто тени.

– Мама, – вмешалась Ксю безапелляционным голосом Томочки, – этот старый человек очень милый и сидит там уже давно – и в солнце, и в дождь – и смотрит в нашу сторону. А мы даже не знаем, кто он. А может быть, ему нужна помощь, или он голоден, или…

– Или он просто хочет со мной повидаться, – тихо закончила моя мама.

Их благие намерения почему-то раздражали. Похоже, они просто решили пошутить.

– И все же я не понимаю, почему вы его видите, а я нет, – возмутилась я через пару дней, когда все в точности повторилось и уже не казалось смешным. А для себя решила: галлюцинации, и запланировала позвонить маминому врачу. Смущало лишь участие Ксю во всей этой выдумке.

– Я на минутку! – воскликнула моя дочь и выбежала в коридор, за дверь и вниз по лестнице.

– Ксю! – только и успела я крикнуть ей в след и с возмущением посмотрела на мать. – Опять этот твой эгоизм! Вот куда она побежала?

– Пусть бежит. А бежит она куда надо. Пусть у него все узнает и пригласит к нам. Может быть, ему негде жить!

Я только всплеснула руками:

– Бомж! Еще этого не хватало! Таких бомжей повсюду полно, не всех же к себе звать! А вдруг он вор или маньяк! Высматривает, кто живет в этой квартире! – предположила я, но осеклась, поймав на себе пронизывающий Томочкин взгляд. Надо же! Значит, я все же допустила, что на лавочке кто-то был?

Я растерянно посмотрела в окно – туда, где должен был сидеть незнакомец. Но лавочка, увы, по-прежнему была пуста, хотя на долю секунды мне показалось, что на ней что-то шевельнулось, качнулось и даже встало во весь рост. Солнце скрылось, и очертания лавки проявились, стали четкими. Высокий широкоплечий прохожий приостановился, чтобы выбросить что-то в урну.

Под балконом мелькнуло белое платье моей дочери, скрывшейся в подъезде. А через пару минут, влетая в комнату, запыхавшаяся Ксю радостно сообщила:

– Томочка! Его зовут Илья!

К семи Гуля вернулась. Мы шли через сквер к метро. Было еще светло, гравий приятно шуршал под ногами, а впереди было… лето! Поравнявшись с массивной лавкой – именно той, на которой якобы обитал Томочкин и Ксюшин «друг», – я достала из кармана и выбросила в ампирную урну скомканную салфетку, почему-то испытав при этом предательское чувство удовлетворения.

– Послушай, Ксю, – сказала я, – вот зачем ты нашей Томочке голову морочишь? Ей и так нелегко приходится. Врачи предупредили, что могут быть провалы в памяти, временны́е смещения, путаница и галлюцинации, а ты еще какого-то Илью придумала. Зачем?

– Мам, ты не понимаешь. Это же действительно был Илья. Дядя Илюша… И передавал Томочке привет, – и Ксю заговорщически добавила: – Но к нам он прийти не может. Будет сидеть там и смотреть в нашу сторону.

«Точно маньяк!» – решила я и с досадой махнула рукой: эх, что старый, что малый.

День закрутил в суете и делах – на работе начался новый проект, нужны были свежие решения, – и утренняя история ушла на второй план. Но к вечеру я вспомнила нелепую Ксюшину выходку и задумалась. А ведь удивительное совпадение: почему именно это имя пришло моей Ксю в голову?

Илья Николаевич, Илюша, был маминым однокурсником. Учились оба в МАИ на факультете материаловедения и технологий материалов и питали друг к другу сильную юношескую симпатию. История банальная, почти хрестоматийная. Познакомились на вступительных экзаменах, попали в один поток, Илья сразу влюбился в белокурую Тамару, начал за ней ухаживать – после занятий провожал домой, помогал готовиться к сложным экзаменам, читал стихи, дарил цветы, конфеты, покупал билеты в кино. А хохотушка Томочка с радостью принимала его ухаживания, да и кто устоял бы, Илья – парень хоть куда: умный, веселый, член институтской сборной по волейболу. И все, может быть, сложилось бы у Илюши с Томочкой, если бы после пятого курса Илюшу не направили по распределению в Туркмению – инженером на завод. Томочка вслед за Илюшей в Туркмению не поехала, да и распределили Томочку, после отцовского визита к декану, на предприятие в Московской области. Илюша, конечно, писал письма, звонил, звал к себе, Томочка радовалась, даже однажды, вопреки правилам (в то время после института надо было отработать три года на одном предприятии), решилась уволиться и собрала чемодан, но потом плакала, чемодан распаковывала и писала Илюше письма с объяснениями и разными обещаниями. Так длилось полгода, а потом Томочка вышла замуж за красавца-сына родительских друзей, который очень быстро получил позицию в торгпредстве одной из стран социалистического содружества и увез ее за границу, положив конец всем Томочкиным метаниям и Илюшиным надеждам.

Этим представителем торгпредства и был мой отец, а мама получилась женой представителя, вкусив постепенно все прелести заграничной жизни. В какой-то момент жизнь эта коснулась и меня: при торгпредстве я ходила в детский сад, а позже – в начальную и среднюю школу. Конечно, вернувшись в Москву, мы жили хорошо – имели многое из того, чего у других тогда не было. Папа ездил на большой машине с водителем, носил дорогие очки и хорошие костюмы. У мамы были свои портниха и стоматолог, к которым она устраивала по знакомству немногочисленных подруг. А я ходила в лучшую в столице спецшколу и носила модные шмотки… Эх, голубые «левисы», болгарская дубленка были тогда предметами особой гордости. Все было замечательно… или мне так казалось, пока однажды не случилось непоправимое. Папа завел молодую и прыткую любовницу. Она умела говорить вкрадчивым голосом и обещала неземные сексуальные наслаждения, поэтому папа безоговорочно капитулировал и оставил семью, то есть нас с мамой, одним махом лишив всех уверенности в завтрашнем дне. Квартиру разменяли, мама переехала в однушку в новостройке, а я… Мне тогда было уже двадцать три, и я успела побывать чуть‑чуть замужем и развестись, приобретя в качестве бонуса маленькую Ксю, о чем сейчас не жалею, а тогда такой уверенности не было. В разменянной квартире я жить не стала, а решила снимать крохотную комнату – все лучше, чем тесниться в однушке с ребенком и моей матерью.

Папа нам помогал. Сначала активно, а потом все реже и реже, и маме в конце концов пришлось выйти на работу. Это обстоятельно ее доконало. Представьте женщину, которая бо́льшую часть жизни прожила в роли блистательной жены, занимаясь только представительскими вопросами, и вдруг жизнь заставила ее думать о земных, бытовых проблемах. Думать у нее получалось плохо, так как работать по специальности она уже не могла – знания, полученные на факультете материаловедения были безвозвратно утеряны, и мама устроилась в регистратуру районной поликлиники, где могла отыграться за свою покалеченную жизнь на безликих посетителях, требующих свои постоянно теряющиеся медицинские карточки. К тому времени я уже работала, перебралась из съемной комнаты в съемную квартиру, таскала Ксю в детсад, как-то помогала маме, хотя всегда думала, что помогать будут мне. Ошиблась.

Папина жизнь сложилась тоже на удивление несладко: его надежды на сказку не оправдались, и, наверное, как следствие, он начал пить. Думаю, и надежды его новой жены на роскошную жизнь тоже быстро рухнули: женщиной она оказалась требовательной и нетерпеливой.

О папиной жизни мы знали не понаслышке. Он к нам частенько наведывался, пьяный, неухоженный, в несвежей куртке и грязной обуви. Делился своими горестями, рассказывал про скандалы и клянчил у мамы деньги, чтобы покрыть бесконечные долги. Однажды он умудрился стащить мамино дорогое колье, в котором она в лучшие времена дефилировала на приемах, а позже спрятала на черный день. Мама была так потрясена папиным поступком, что неделю лежала под одеялом и делала вид, что еще спит и все это сон.

Вот такая неприглядная история… Говорят, бывает и хуже.

Но папа приходил и после этой истории и снова что-то просил, но теперь мать уже его в дом не пускала. Но он все равно стоял за дверью и что-то бормотал, а она его гнала и после его ухода еще долго ругалась, громко переставляя дрожащими руками посуду, а в финале всегда зачем-то язвительно выкрикивала:

– И все это, доченька, из-за тебя. Вот если бы ты не вышла без нашего с отцом согласия замуж… Вот если бы без нашего ведома не развелась… Вот если бы не завела ребенка… Если бы была умной и успешной… Вот если бы не трепала отцу нервы и не портила ему репутацию со своим непутевым музыкантом… Вот если бы упала на колени и молила его не бросать нас, то он бы нас не бросил… и жили бы мы…

Короче, во всех бедах почему-то оказалась виновата я, наверное, это и было мое предназначение. Поначалу я возражала и пыталась спорить, но потом перестала, так как часть правды в маминых словах была, и постепенно чувство вины, как осиновый кол, было накрепко вбито мне в самое сердце. Я понимала, что теперь никогда не смогу эту вину искупить и получить материнское прощение. Да и ладно. Я ее все равно любила.

А потом появился Илья Николаевич, Илюша, тот самый однокурсник из прошлого. Свалился как снег на голову – точь-в-точь, как в советских радужных фильмах: «Эх, Тома, нам ли быть в печали!» Илья Николаевич пришел в поликлинику проверить зрение, а там в регистратуре его встретила Томочка, в белом халате, но уже не такая веселая и не такая молодая, как раньше. Но он ее все равно узнал, несмотря на плохое зрение.

Постаревшая Томочка тоже его узнала – Илья мало изменился, был по-прежнему хоть куда, оптимистичен и весел, улыбчив и настойчив, но Томочка сделала вид, что не узнала:

– Гражданин, ваша карточка утеряна. Пройдите к пятому окошку, не задерживайте очередь! – рявкнула она, но Илью Николаевича это не испугало.

Радостно, с цветами, встретил он свою долгожданную Томочку после работы, рассказал о себе, что, оказывается, живет неподалеку – в ведомственном доме, в котором получил квартиру после возвращения в Москву в перестроечные восьмидесятые. Сказал, что все это время проходил в холостяках и завидных женихах, менял женщин, таких и сяких, но такой, как Томочка, не встретил, а потому не женился. Так бывает. По-книжному.

Собственно, вот и вся история. Казалось бы, счастливый конец обеспечен: хватай, Тамара-Томочка, волшебную карту, исправляй ошибку юности и радуйся жизни – счастливая старость, любимый человек, самостоятельные, ненавязчивые дочка, внучка…

Но Томочка решила иначе. Решила, что Илья Петрович появился рядом с ней с недобрым умыслом и зловещим планом – завладеть ее имуществом, в особенности ее однушкой, чтобы там жить не для счастья с Томочкой, а чтобы в своей квартире встречаться с молодыми любовницами и дарить им украденные у Томочки остатки чешских украшений. Вот такие стали мучить Томочку-Тамару страхи и подозрения, вот насколько сильно, наверное, покалечил ее сознание мой отец.

На самом деле, думаю, Томочка, конечно, мечтала о счастье и любви, как все нормальные женщины, но внутри нее жила неукротимая разрушительная сила, которая мешала ей быть счастливой, не позволяла любить. Может быть, она так и не простила себя за то, что когда-то бросила Илюшу, и теперь доказывала самой себе, что все сделала правильно. А может – «…я другому отдана и буду век ему верна», – ждала, что вернется папа и она опять станет женой сотрудника торгпредства. Не знаю. Разве мысли Томочки угадаешь?

Мы с Ильей Петровичем пытались ее переубедить, я доставала им билеты в театр, Илья приглашал Томочку в ресторан, возил на дачу к друзьям, дарил трогательные подарки, покупал продукты, собственными руками сделал ремонт в ее квартире. Он действительно хотел жить со своей Томочкой и поскорее наверстать упущенное время, хотел, чтобы мы с Ксю не ютились в чужой квартире, не считали копейки, а переехали в освободившуюся квартиру и жили – им на радость – рядом. Именно последнее обстоятельство особенно пугало маму: со свойственной ей подозрительностью она считала, что и я в сговоре с бедным Ильей Петровичем, имея свой козырный интерес. Логично.

Все усилия Ильи Петровича были тщетны. От расстройства у него скакало давление и окончательно село зрение, а потом он умер. Неожиданно. Наверное, сердце, что еще говорят в таких случаях? Его нашли утром прохожие на лавочке в нашем сквере, а о случившемся рассказали соседи, когда уже спустя неделю я не выдержала и пошла к нему домой, чтобы узнать, куда он пропал и почему не отвечает на Томочкины звонки.

«Не смей ходить к нему, предательница! Хитрецы! Манипуляторы! Думаете, я поддамся на ваши уловки? Сам придет, когда потребуется!» – кричала мне вдогонку мама, но я ее уже почему-то не слушала.

Вернувшись с плохой новостью, я некоторое время мялась, а потом подошла неуклюже, словно идя по зыбкой топи, и попробовала начать:

– Мам… тут такое случилось… Он умер… соседи сказали… – и зачем-то пожала плечами, типа «Я тут ни при чем».

Мать внимательно на меня посмотрела, и, как актриса в театре, выдержав паузу, вдруг рассмеялась:

– Вот! – воскликнула она с какой-то отчаянной победоносностью в голосе. – Вот! Значит, правильно я думала! Ах каким хитрым оказался наш Илья Петрович! Какую историю о себе придумал, чтобы мы его пожалели! Соседей подговорил!

Я растерялась, моргнула и неожиданно для себя затараторила, что, да, действительно, я пошутила, что Томочка права-права-права, и что Илью Петровича срочно вызвали обратно в… Туркмению, восстанавливать старый завод… – ничего лучше я тогда не придумала. И еще: что он не хотел ее расстраивать, что обязательно будет звонить и писать ей, короче, строить планы.

– Ах как я была права! – кричала Томочка. – Чувствовала, что он мне голову морочит, тебе жилье обещал! Обманщик! Предатель! – мать просто кипела от возмущения. Наконец она скрылась на кухне и оттуда начала яростно греметь посудой. – Даже не попрощался! Не позвонил! Говорила тебе, глупая, он себе на уме! Не зря в холостяках всю жизнь проходил!

Мне хотелось, чтобы она разрыдалась, закричала от горя и боли, чтобы запричитала по-бабски, размазывая по щекам жгучие слезы, чтобы эти кастрюли и тарелки выскользнули из ее рук и разлетелись-разбились вдребезги, и тогда бы я смогла ее обнять и утешить, и сказала бы, что ее Илья Петрович никуда не уехал, что он всегда любил ее, и что такая жизнь… А потом мы бы сели и взялись за руки и я, ее дочь наконец смогла бы поговорить с ней о нас самих.

Но этого не случилось, поэтому я просто вышла и закрыла за собой дверь.

Мама стремительно шла на поправку, хотя выходить на улицу врачи еще не разрешали. С Гулей мы расстались – мама уже сама по утрам уверенно вставала, завтракала и устраивалась у окна.

Наступила осень, и пожелтевшие листья старых вязов покорно сыпались на землю. Улыбаясь какой-то новой, мне незнакомой улыбкой, Томочка смотрела сквозь оголенные ветки деревьев туда, где рядом со скамейкой темнела ампирная урна, отдаленно напоминавшая ссутулившийся силуэт человека в темном пальто. Постепенно я привыкла к этому чудачеству, которое стало неотъемлемой частью нашей жизни, а потому с порога, не успев поставить сумки и размотать шарф, обычно спрашивала:

– Ну как сегодня твои дела? Что у Ильи нового?

– А, – по-юношески кокетливо махала рукой мама, – что может быть у него нового, одна работа на уме, чертежи, графики. Вот, слава богу, сегодня мне успел помахать, пробегая, и помчался дальше. Но обещал к вечеру появиться.

– Что ж, хорошо, – говорила я и вешала пальто на вешалку.

Раз в неделю, по просьбе мамы, мы с Ксю покупали для Ильи что-то сладкое. Мама внимательно, оценивающе рассматривала покупки:

– А, это… это хорошо, он это любит, передайте на обратной дороге – вон он сидит, ждет. Скажите, от меня, пусть порадуется.

А иногда говорила:

– Нет, это не годится, он это не любит! Только расстраивать человека! Себе заберите!

Однажды она передала для Ильи сборник стихов Роберта Рождественского, сказала, что он очень любит его поэзию и даже подражает его манере писать. Затем – несколько институтских фотографий, где молодые Томочка с Илюшей на картошке в Тульской области.

Вечером мы шли с подарками и чуть задерживались у лавочки. Ксю протягивала в сторону урны мамины подарки, как бы говорила: «Вот, дядя Илья, это от Томочки!» А как иначе? Ведь наша Томочка стояла в ярко светящемся окне и зорко следила, чтобы мы все сделали правильно и ее подарки не попали чужим людям… А затем она изо всех сил махала нам «троим». И мы тоже махали ей руками и неловко прятали подарки в карманы пальто.

Наступила зима. Весь сквер стоял белый – и дорожки, и лавочки, и урны, коммунальные службы еле-еле успевали убирать снег. Томочка грустила, ей казалось, что Илья стал приходить реже.

– Что-то Илья не приходит, – жаловалась она и устало включала «Пусть говорят» на Первом канале.

А я ее успокаивала:

– Холодно же. На лавке не посидишь при минус пятнадцати.

И тогда Ксю сказала:

– Свяжи ему свитер, Томочка! Тогда он сможет сидеть на лавке и не мерзнуть!

Так придумала моя дочь, и Ксюшина мысль маме очень понравилась. Она тут же полезла в старый югославский комод, достала клубки разноцветной шерсти, привезенные из заграничных поездок и странным образом уцелевшие за все эти годы, и принялась за дело.

А иногда дворники чистили снег… Или случались оттепели… И тогда лавочка появлялась вместе со своей бетонной напарницей и мама опять махала в их сторону рукой, но потом опять падал снег и Томочка с еще большим усердием работала спицами.

Наконец свитер был готов. Большой и цветастый.

– Вот, – сказала Томочка, аккуратно расправляя его на коленях, – все готово. Теперь можно и Илюшу к нам пригласить, не стыдно будет, подарим ему серьезный подарок, чтоб не мерз.

Мы с Ксю переглянулись.

– Отлично! – сказала моя дочь. – Так и сделаем. Я ему передам, хочешь?

– Конечно, – ответила мама и посмотрела на нас, словно приход Ильи был естественным делом. – Обязательно! И пусть приходит обязательно завтра. И обязательно утром. А то ждать целый день очень волнительно.

– Нас утром не будет, – встряла я, – может, к обеду?

– А зачем вы мне? – мама дернула плечами. – Это же мой гость.

Обсуждать было нечего – ситуация была виртуальной, а потому мы опять махали руками у заснеженной лавочки, а Томочкин силуэт в светящемся окне нам тоже махал, а после мы долго ехали домой и каждый думал о своем. Я – о зависшем и бесконечном проекте, а Ксю… не знаю. Давно забыла, о чем думают десятилетние девочки. Наверное, о предстоящих зимних каникулах.

Когда на следующий день мы приехали, комната была освещена косыми лучами холодного зимнего солнца, а Томочка тихо спала в своем кресле с улыбкой на лице. Как потом оказалось, она умерла во сне за час до нашего прихода. На столике рядом с креслом лежала записка:

«Все хорошо. Илья приходил. Свитер забрал. Мама».