Петр Дубенко. ИСТОРИОГРАФИЧЕСКИЙ МЕТАРОМАН.

В 1969 году увидел свет третий по счету роман английского писателя Джона Фаулза «Женщина французского лейтенанта». Произведению, которое сразу же вызвало много споров как среди критиков, так и среди простых читателей, со временем суждено было не только снискать всемирную известность, но и открыть новое направление в литературе – историографический метароман.

Причины появления нового жанра

Предпосылки для рождения нового жанра сложились задолго до выхода в свет «Женщины французского лейтенанта». С одной стороны этому способствовало появление и развитие постмодернизма с характерными для него фрагментарностью, интертекстуальностью и травестированием текста – явлений, которые не обошли стороной даже такой на первый взгляд, казалось бы, консервативный вид литературы, как исторический роман. Но главную роль в данном процессе сыграло все же изменение отношения к истории как научной дисциплине, ее «олитературивание», которое совершенно отчетливо наблюдается последние тридцать-сорок лет. По словам С. Онеги, процесс отделения литературы от истории, начавшийся в XVIII веке, к XXI веку завершил полный круг, и они вновь воссоединились[1].

И с этим утверждением трудно не согласиться. Ведь первые известные человечеству «исторические» труды (Геродот, Фукидид, Плутарх, Диодор Сицилийский и т. д.), носили главным образом нарративный характер, то есть являлись в большей степени литературными, а не научными трудами. Только примерно с XVIII века история окончательно оформляется уже как наука и все более отдаляется от литературы с точки зрения изложения материала. Однако во второй половине XX века с распространением пост-структуралистских идей начался обратный процесс, благодаря которому теперь уже история воспринимается большинством из нас как просто рассказ о событиях прошлого – рассказ, который ведется с помощью тех же повествовательных средств литературы, и значит, ничем от нее не отличающийся.

Исходя из этого, сложилось отношение к историческому знанию как к чему-то необъективному, чему-то, что имеет множество белых пятен и оставляет большой простор для фантазии. Более того, последнее время ряд американских ученых (Х. Уайт, Д. ла Карпа) все настойчивей продвигает мысль о том, что историк эпохи постмодерна ни в коем случае не должен заботиться поиском истины, а наоборот, должен «выдвигать несколько версий‑интерпретаций, давая читателю возможность самому выстроить смысл»[2].

Особенности историографического метаромана

Все это в совокупности и привело к появлению нового жанра – историографический метароман. Если попытаться дать его краткую оценку, то это будет «саморефлективная художественная проза с богатой интертекстуальностью, для которой характерно ироничное отношение к истории и множественность ее интерпретаций, смешение временных слоев и плюрализм мнений, интерес к маргинальным темам и внимание к частным историям, которым нет места в научных трудах»[3].

Беря начало от классического исторического романа, историографический метароман, естественно, впитал в себя его главные черты, но при этом имеет целый ряд существенных особенностей, которые и позволяют выделять его в отдельный поджанр. Канадский литературовед Линда Хатчен в качестве основных сравнительных критериев приводит следующие отличительные черты метапрозы:

1. Отношение к истории как таковой: классический исторический роман исходит из того, что история целостна, прошлая реальность поддается описанию, знание о прошлом достижимо. Приверженцы историографической метапрозы «иронически подчеркивают вымышленность своих произведений, аргументируя это тем, что художественное произведение на историческую правду претендовать не может, и литература превращает любой факт в вымысел»[4]. Говоря проще, авторы традиционного направления описывают прошлое, а не переписывают его, как это делают представители историографического метаромана, где всегда присутствует и занимает важное место оппозиция «художественный вымысел – история».

2. Вовлеченность персонажей в исторический контекст: в классическом историческом романе эволюция отношений между персонажами и трансформация их личностей происходит на фоне и под воздействием крупных исторических событий, в которых персонажи обязательно принимают самое непосредственное участие. Что же касается историографической метапрозы, то здесь глобальные исторические события не имеют особого значения, исследуются частные истории отдельных людей, а исторические факты, рассказ об эпохе хоть и включены в роман, но редко составляют значимую часть повествования. Главную роль здесь играет сама эпоха и вопросы мировоззренческого характера. Так, повесть Кристы Вольф «Нет места. Нигде» (1977) повествует о вымышленной встрече Генриха Клейста и Каролины Гюндероде. В данном случае писателю не важно, что такая встреча в действительности не происходила, его задача – исследовать общество и литературу эпохи романтизма.

3. Характер главного героя: протагонист традиционного исторического романа должен быть типичен (универсальные характеры, архетипы классических героев), протагонисты же историографической метапрозы представляют собой исключительно особые личности, обязательно наделенные индивидуальными чертами и не укладывающиеся ни в одну из известных схем.

4. Безусловность и релятивность: финал классического исторического романа зачастую известен читателю заранее, ведь авторы подобных произведений должны бережно относиться к событиям прошлого, а потому просто не могут позволить себе менять их по собственной прихоти. В историографической метапрозе возможно наличие нескольких финалов на выбор читателя и множество интерпретаций одной и той же истории.

Если обратиться все к той же «Женщине французского лейтенанта» как классическому образчику, то по ходу повествования автор сам непрестанно подчеркивает осознанность творческого процесса и играет с читательскими ожиданиями, а в концовке, уже вроде бы рассказав историю Чарльза Смитсона и его возлюбленных (официальной невесты Эрнестины и загадочной Сары), вдруг замечает: «А сейчас, доведя свое повествование до вполне традиционного конца, я должен объясниться с читателем. Дело в том, что все описанное в двух последних главах происходило, но происходило не совсем так, как я это для вас изобразил». И дальше Фаулз приводит второй, а следом и третий вариант финала: традиционный для викторианских романов хеппи-энд и осовремененную концовку.

Российский историографический метароман

В отечественной литературе судьба историографической метапрозы оказалась непростой. Советская критика приняла новое направление в штыки. Произведения, противоречащие принципам соцреализма, вполне ожидаемо обвиняли в буржуазности и попытке превратить серьезный жанр большой литературы, коим является классический исторический роман, в некое подобие бульварного чтива. С началом перестройки, а затем и полной ликвидации цензуры как явления в искусстве давление на авторов, ищущих новые формы выражения, снизилось. Однако это не сказалось на интересе к историографическому метароману со стороны писателей – произведений в данном жанре в молодой российской литературе не создавалось. Объяснялось это просто. В тот период жанр успел обрести некоторую популярность, но все же находился в процессе формирования и еще не получил признания. Даже западные критики и литературоведы искоса, с недоверием посматривали на попытки внедрять метапрозу в историческом повествовании. Соответственно, российские авторы тоже не проявляли желания выйти на рискованную стезю первооткрывателей.

Лишь последние 10–15 лет ситуация изменилась, причем стремительно и коренным образом. После публикации «Женщины французского лейтенанта» прошло больше пятидесяти лет, за это время историографический роман не только оформился как полноценный жанр, но еще заслужил любовь читателей и получил признание литературоведов, которые на сегодняшний день сходятся во мнении, что именно историографический метароман являет собой будущее исторической прозы. Такие произведения данного жанра, как «Попугай Флобера» Джулиана Барнса, «Одержимость» Антонии С. Байет, «Чаттертон» и «Первый свет» Питера Акройда, «Парфюмер» Патрика Зюскинда, «Последний мир» Кристофа Рансмайра снискали всемирную известность, многочисленные переиздания, всевозможные литературные премии и даже экранизации. Поэтому совсем не удивительно, что вслед за европейскими писателями на уже проторенную дорожку поспешили выйти и российские авторы.

Так, отдельные характерные для историографического метаромана элементы просматриваются в произведениях Евгения Водолозкина «Лавр» и «Авиатор», Гузель Яхиной «Дети мои» и Алексея Иванова «Тени тевтонов», а свежее творение Бориса Акунина «Дорога на Китеж» практически полностью скроено по лекалам жанра: такое же пренебрежительное отношение к реальной истории и концентрация на моментах личной истории персонажей вместо внимания к глобальным процессам; довольно вольная трактовка фактов, а местами их абсолютное перевирание. Да, с одной стороны, законы историографической метапрозы подобное позволяют и критиковать отечественных авторов за это было не правильным. Но при этом нужно отметить, что у российских образцов данного жанра имеется одна интересная особенность.

Как уже говорилось, основоположники жанра, при создании своих сюжетов отступая от классической версии истории, не пытаются выдавать свои интерпретации за «святую правду». Более того, в самом тексте они подчеркивают выдуманность всех описанный событий, и зачастую даже сами иронизируют по этому поводу, объясняя, оправдывая это тем, что реальной истории, дескать, никто не знает и знать не в состоянии, а стало быть, почему бы не выдумать свою личную, альтернативную историю. Понятное дело, такой подход развязывает писателю руки, открывает необозримый простор для фантазии, которым мэтры историографической метапрозы умело пользуются для достижения поставленных целей. Главное же – они не скрывают, даже не пытаются скрыть того, что в тексте бурная писательская фантазия преобладает над сухим реальным фактом.

Российские же авторы, с радостью приняв условия игры, которые в рамках жанра отменяют необходимость следовать канве реальных событий и тем самым облегчают задачу написания произведений на историческую тему, то ли в самом деле не понимают, то ли делают вид, что не понимают вышеозначенную особенность историографической метапрозы, и свои интерпретации, лично придуманные версии истории преподносят не как один из возможных, альтернативных вариантов, а как единственно существующую правду. Правду, которую всякого рода нехорошие злонамеренные люди по разным причинам долгое время скрывали от читателя и которую они, писатели, смогли узнать путем тщательных исследований секретных материалов и глубоких раздумий над судьбами Родины. Лучшим доказательством того, что российские авторы используют особенности историографического метаромана именно таким образом, служит публикация исторических произведений Акунина в рамках художественного дополнения его же «научной работы» «История государства российского». Учитывая эту особенность, можно ли допустить мысль, что Акунин, как Фаулз, Барнс, Акройд или Зюскинд, иронично и саморазоблачительно относится к своим произведениям и не претендует на то, что транслирует читателю единственно правильную версию истории?

Таким образом, налицо использование одного и того же инструмента с разными намерениями. Классики историографической метапрозы отходят от общепризнанной версии событий лишь для того, чтобы в своих произведениях попытаться рассказать читателю правду о таких аспектах человеческой жизни в ту или иную эпоху, на которые традиционная история как наука обычно не обращает внимания в силу их незначительности, неважности с точки зрения глобальных тектонических процессов. Именно поэтому авторы концентрируются на «малых» историях отдельных личностей и маргинальных явлениях, которым нет места в классическом историческом романе.

Российские же авторы используют возможности, которые им открывают законы историографического романа лишь для того, чтобы на скорую руку ваять псевдоисторические поделки. Ведь последнее десятилетие ознаменовано резко возросшим интересом общественности к вопросам истории. А раз есть спрос, значит, по законам рынка, его нужно удовлетворять. Однако создание классического исторического романа требует значительных усилий и времени, глубокого погружения в тему и ответственного подхода к реконструкции событий прошлого. При таком подходе просто невозможно выдерживать темп, которого от тебя требует издательство – коммерческая структура, созданная для зарабатывания денег на литературе. Вот тут-то на помощь нашим творцам и приходит историографический метароман с его весьма полезными особенностями, которые позволяют вольно обходиться с историческим материалом, а порой и вовсе его игнорировать. Но если основоположники жанра честно признавались читателю в придуманности собственных сюжетов и откровенно говорили, что описывают не историю, а человеческие взаимоотношения в контексте этой самой истории, то российские писатели на голубом глазу и не моргая заявляют, что они правдивы с читателем и в своих произведениях несут ему свет истины.

Таким образом, перспективы историографического метаромана в западной и отечественной литературе видятся совершенно разными. В рамках европейской литературной критики подобные произведения рассматриваются как органичный синтез классической исторической прозы и литературы постмодерна. Считается, что, развиваясь именно в таком качестве, историографический метароман со временем может и должен занять центральное место в исторической прозе вообще. В российских же реалиях историографический метароман превратился в чудодейственное средство, с помощью которого автор может избежать ответственности за написанное и, создавая «исторический роман», творить в стиле «что хочу, то горожу». Одним словом, если европейский историографический метароман претендует на то, чтобы за счет модернизации классической исторической прозы дать толчок развитию жанра в новом качестве, то российский историографический метароман грозит окончательно убить исторический роман как жанр, превратив его в обыкновенное бульварное чтиво.

[1] Onega, S. British historiografic metafiction in the 1980-s / S. Onega // Postmodern Studies 7. British postmodern fiction / ed. by T. D’haen and H. Bertens. – Amsterdam-Atlanta, 1993. р. 16. [2] Райнеке (Виноградова), Ю. С. Исторический роман постмодернизма (Австрия, Великобритания, Германия, Россия) / Ю. С. Виноградова. – М., 2002. стр. 50. [3] Hutcheon, L. A Poetics of Postmodernism: History, Theory, Fiction / L. Hutcheon. – New York: Routledge, 1988. стр. 113. [4] Райнеке (Виноградова), Ю. С. Исторический роман постмодернизма (Австрия, Великобритания, Германия, Россия) / Ю. С. Виноградова. – М., 2002. стр. 54.