Александр Стрельцов. Старухи

– Лидка! Возьми хоть лом! Поди наледь у колонки сбей. Наросла – ведра не поставить, – закричала от крыльца старая, когда-то рослая, сильная и красивая, а теперь сутулая, с обветренным морщинистым лицом, закутанная в истертую шаль женщина, заметив вышедшую из дома напротив соседку.

– Я в магазин, – прокричала та в ответ, потрясла пустой сумкой и захрустела порыжевшими валенками по свежему снегу в сторону сельпо.

– Как вернешься, так и сделай! – не унималась женщина.

Лидка, коренастая, круглая, нос картошкой, щеки как свеклы, остановилась, поправила шерстяной, в цветах, платок на голове и по-боевому выпятила живот.

– Чтой-то я должна делать? Тебе нужно, ты и делай!

– А тебе не нужно? За водой чаще моего ходишь.

– Мне не мешает. Я ведро придерживаю.

– Трудно ли сделать? Ты ведь моложе. Кого еще просить? По всей улице одни старухи и остались.

– Что с того, что моложе? За всеми теперь ходить? Я, небось, тоже на пенсии. У тебя вон два сына, один вовсе рядом – на центральной усадьбе, да внук взрослый. А я всю жизнь одна. И больная. Позвони детям-то, пусть приедут тебе помогут.

Лидка, как рассерженная кобыла, шумно выбросила ноздрями воздух, отвернулась от женщины и враскачку зашагала дальше.

Женщина тяжело вздохнула, покачала головой.

– Ишь припомнила! Сыновья, внук. Все работают. Когда им? Внук тот и не здесь, а в городе. Другой сын у жены живет, сюда не кажется. Все ведь знает, а нарочно сказала, чтобы уколоть. Одна она. Кто тебе мешал мужика завести? Скажи, ни один с тобой ужиться не мог. Немудрено, с таким-то характером. Больная! Чего не придумает, чтобы отговориться! Мешки с картошкой на себе таскать – она не больная. Сена копну прёт – она не больная. А помочь – здоровья у нее нет! Сама бы сделала, да рука… Рука в плече… Не работает рука. Как что потяжельше – не поднимает. Потом наплачешься. И ведь знает об этом! Знает, а так говорит! О-хо-хо! Что теперь будешь делать? У мужа где-то ледоруб был. Пойти поискать!

– Что это тут за ящик поставили? – загремела Лидка, войдя в магазин. – Вчера не было.

– Читай! На нем написано, – отозвалась невысокая, в валенках с калошами, в советской моды синей болоньевой куртке, надетой на толстую вязаную кофту, в мохнатом клетчатом платке, покупательница. Внимательные глаза ее смотрели на Лидку со снисходительностью, как смотрят на дурачков, но в то же время и настороженно, как смотрят на собаку, которая может вдруг укусить. На волевом лице, хранящем следы былой привлекательности, несуразно смотрелся приоткрытый рот, словно готовый загоготать в ответ на какую-то шутку, а шутки все не было и не было.

– «Пожертвования на восстановление храма», – громко прочитала Лидка и посмотрела на продавщицу. – Валентина! Ты зачем его сюда поставила?

– Я, что ли? – огрызнулась рыжая с медным отливом Валентина. – Из торга привезли, сказали, чтобы стоял.

– Жертвуй теперь! – наконец-то загоготала все та же покупательница.

– Вот еще! – заворчала Лидка. – Нет у меня денег на храм подавать. Ты, Зоя, меня богаче, ты туда и клади.

– А мне на что? – насмешливо спросила Зоя. – Собирали бы на свой, я, может, и дала бы. Глядишь, Господь и нас полюбил бы… А так – что-то где-то, то ли на храм, то ли кому-то на жизнь. Как узнаешь?

– На свой… Полно городить-то! Свой! От него фундамент один и остался. На кой черт его восстанавливать? Прожили без него и не вспоминали. И не дала бы ты на свой, – уверенно заявила Лидка. – У тебя рубля занять не выпросишь, а то она дарить расщедрится!

– Правильно, – Зоя перестала улыбаться. – Ты не занимай. Уживайся на свои. У меня кур-гусей полон двор, кормить нужно. Дочери помочь тоже нужно. Самой на лекарства, сердце лечить. Я десять лет на инвалидности. Лекарства, знаешь, сколько теперь стоят? Откуда тебе знать, ты вон какая здоровая!

– Лида! – окликнула продавщица, прерывая назревающую ссору. – Тебе чего свешать?

Лидка подошла к весам.

– Давай два батона. Черствого, для цыплят, не осталось? Тоже два. Палку колбасы. Очень дорогую не вешай!

– Лида! Тебе Тося что кричала? Слышно было, да слов не разобрать, – спросила другая покупательница, щупленькая, с мелкими морщинами у губ, со съехавшими на кончик тонкого носа очками, в черном пальто с цигейковым воротником, в кроличьей, словно пожеванной, шапке и в войлочных, на молнии, ботинках, из которых виднелись пестрые вязаные носки, натянутые на серые, в одном месте зашитые через край, рейтузы.

– А то ты не знаешь! – буркнула Лидка. – Все ищет, кто бы что бы за нее сделал. Заставляла лед у колонки сбить.

– Ну и сбей!

– Горазды все поучать! – насупилась Лидка. – Вы, Татьяна, с ней подруги. Пойдешь сейчас мимо, зайди, возьми лом да помаши.

– Я и лома-то не подниму, – улыбнулась Татьяна, и ее морщины перебежали от губ на краешки черных живых глаз. – Раньше, пока Сергей жив был, он тяжелую работу по дому делал. А теперь, без него, все рушится.

– У одной рушится, другая на инвалидности, у третьей рука не рука! А где Тамарка? Ей сказать.

– Тамарку не ищите! – отозвалась из-за прилавка Валентина. – Она перед обедом заходила, вина взяла. До вечера теперь не добудитесь.

– Ты с Тоськой поосторожнее, – опять заговорила с Лидкой Зоя. – Обозлишь ее, а она колдунья. Порчу наведет.

Лидка промолчала, словно не услышала, зато нахмурилась Татьяна:

– Болтать-то!

– Мне ли не знать, я с ней бок о бок живу! Девчонка моя у нее под кухонным окном две гряды лука посадила, так весь лук погнил. Отчего, спрашивается?

– Наколдовала! – засмеялась Татьяна.

– Наколдовала! – обиделась Зоя. Уголки рта у нее опустились, и она стала похожа на сказочную говорящую рыбу, которой не поверили, будто бы она производит крестьянок в столбовые дворянки, а вместо этого понесли жарить.

– Пойду я, – сказала Лидка. – Некогда мне с вами лясы точить. Сейчас по телевизору новая серия начнется.

Бабка Тося сидела у окна в старых подшитых валенках и следила, что делается перед магазином. Увидев выходящую Лидку, торопясь, влезла в полушубок, отказанный ей кем-то из дачников за ненадобностью, накинула шаль и заспешила во двор за ледорубом. Опираясь на него, как на костыль, пошаркала на улицу к колонке. За ней увязалась черная, в белых ботиночках, кошка Мурка.

Лидка молча прошла мимо, даже не посмотрев в ее сторону.

– Одну колбасу и жрет, – пояснила Тося кошке, углядев в Лидкиной сумке край «Докторской». – Обед сварить себе лень. Что за баба!

Лидка вошла в дом и сейчас же вышла обратно с топором в руке. Возмущенно сопя, подошла к колонке.

– Пусти-ка!

Она несколько раз с размаху ударила лезвием по ледяной шишке. Куски льда со звоном полетели в разные стороны.

– На вот! Можешь ставить свои ведра. Теперь не покатятся.

– Спасибо тебе! Зайди хоть, пирогом угощу!

– Вечером зайду.

Лидка ушла, а Тося присела на лавочку, которую она просила врыть у колонки еще мужа, чтобы бабы, ожидавшие очереди за водой, не стояли бы, утомляясь, без дела, а, наоборот, отдохнули бы на лавочке. Мороз не кусал, ветер едва шевелил голые ветки берез, оделась она тепло, можно и подышать на улице. Скоро начнет смеркаться, насидишься в доме при лампочке.

Увидев Тосю, к ней с дороги сошла идущая из магазина Татьяна.

– Чего сидишь?

– Гуляю. Садись и ты посиди.

– Холодно. Я пальто накинула только до магазина добежать.

Татьяна посмотрела на колонку.

– Кто лед-то сбил? Сама?

– Лидка.

– Это я ей сказала. Она было жаловаться на тебя стала, что заставляешь, а я ее пристыдила.

– Ленивая она. Как у нее куры еще не перемёрли от такого ухода? Ни по хозяйству, ни за собой не смотрит. Летом по улице куда идет, фартука сального не снимет. Вернется к себе, сядет у телевизора и сидит, пока показывает. Потом дрыхнет до обеда.

– Отсыпается теперь. Прежде, в доярках, не разоспишься.

– То я не знаю! Боле нее на ферме. Нам доильных аппаратов не давали, все стадо руками выдаивали. Вон пальцы какие стали. Крючки, а не пальцы. Мы с Надюшкой Арсеновой в ударницах ходили. Такие вот дуры были, здоровья своего не берегли. Верили, что государство в старости о нас позаботится. Давно я ее не видела. Она, Татьяна, от тебя близко. Из дома-то хотя выходит?

– Редко. До скамейки у забора еле-еле дойдет, посидит, и обратно. Зимой не выходит. Плохая.

– Она мне ровесница. Я-то еще ничего.

– Тося! Что это Люба тебя колдуньей называет? Будто лук ты ей сгноила?

– Балаболка! Не знаешь ее, что ли? Она и в девках была балаболкой. Язык чесать, а от работы бежать. Учиться в техникум ради того только и поехала, чтобы, как мы, не работать. Агрономша, а лук сажать не научилась. Под лук гряду высокую роют, и на открытом месте, чтобы ветерком продувало. А она дочери сказала натыкать в болотину. По сторонам дворы, позади забор с крапивой. Сгниет, когда земля все лето холодная и сырая. Наколдовали ей! Только бы нести!

– Так и я ее на смех подняла.

– Правильно сделала. Заходи вечерком, я пирогов напекла.

– С чем пироги-то? – Лидка, не разуваясь, ввалилась к Тосе на кухню.

– С капустой, с яйцами. Зимой с чем тебе еще?

– Чаю дай! Сухомяткой не прожуешь.

– Вон на шестке возьми.

Лидка взяла старый, со щербиной на носике, заварной чайничек и открыла крышку.

– Чего свежего не заварила?

– Этот свежий, утрешний.

– Воняет, словно неделю стоял.

Тося сняла с полки жестяную банку и со стуком поставила на стол рядом с накрытым полотенцем блюдом с пирогами.

– На вот! Завари другого! – сказала она сердито.

Лидка пошла на улицу. Поболтав, выплеснула содержимое заварного чайничка на снег. Вернулась, ополоснула чайничек водой, сыпанула в него на глазок из банки, залила кипятком. Подождала, опять открыла крышку и понюхала.

– Тоже навоз. Но хотя бы свежий. Ты где такой чай покупаешь? Или у тебя с советской власти запас азербайджанского?

Тося хмыкнула.

– Запивай сырой водой, коли не так.

– Сахара-то дашь?

– Бери! Что я, прячу? Сахарница перед тобой!

Лидка положила три, верхом, ложки в стакан, налила до черноты заварки, разбавила кипятком, размешала.

– С сахарком другое дело. Проскочит.

Она выбрала в блюде пирог побольше и порумянее, отхватила от него треть и принялась мычать с набитым ртом.

– Хорошо ты печешь. Получается у тебя. У меня вот не получается.

– Не делать, так откуда получится, – в сердцах ответила Тося.

– Э-э-э! – заржала Лидка. – Честно, пробовала печь. При матери еще. Сестра тоже, кажись, еще замужем не была.

– Ага! Сорок лет назад ты пробовала.

– Э-э-э! – опять заржала Лидка и ухватила другой пирог.

– Можно к вам? – на пороге стояла Татьяна с двумя небольшими пакетами в руке. – Конфет тебе, Тося, захватила к чаю и костей для Сурка. Что-то его не видно?

– Спасибо! Заходи! Бегает где-то с собаками. Положи ему в миску. Ночевать придет, погрызет.

Татьяна принялась стаскивать ботинки.

– Не разувайся! – замахала Тося руками.

– У тебя вроде чисто.

– Какое чисто! Второй день не мела. Я хотя с утра и топила, но по ногам все одно дует. Так что не разувайся.

Лидка, увидев, что пришла Татьяна, ухватила очередной пирог, а еще один положила рядом.

– Где блины, там и мы, – пошутила на нее Татьяна.

– А ты что, не на блины пришла? – не осталась в долгу Лидка.

– Отведаю, почему. Но больше поговорить зашла.

– Вот и говори. А я поем.

– Давайте в комнату за стол! – предложила Тося. – Тут стало не повернуться.

– Давно бы, – заворчала Лидка, прижала к груди блюдо с пирогами, взяла недопитый стакан и направилась в единственную комнату дома к круглому, пятидесятых годов, накрытому выцветшей клеенкой столу. Татьяна подхватила сахарницу и чайные ложки. Тося понесла заварку и электрический чайник.

В комнате Лидка поставила такой же старый, как и стол, стул напротив телевизора, уселась на него и скомандовала:

– Тося! Включай кино глядеть!

– Он не кажет, – схитрила Тося, понимая, что с включенным телевизором никаких посиделок не получится.

– Позови Сашку Михайлова, он в этом смыслит, – научила Лидка и перетащила стул к столу.

– Увижу, скажу, – согласилась Тося.

Татьяна высыпала конфеты из пакета на столешницу.

– Попробуйте!

Лидка сейчас же сгребла горсть и подвинула к своему стакану.

– Со сливой на обертке. Кисленькие. Я такие люблю.

– Ты в гостях все любишь, – не удержалась Тося.

– Э-э-э! – заколыхалась телом Лидка.

У дома послышались шаги, кто-то застучал по деревянным ступеням сапогами, хлопнул входной дверью.

– Тося! Дома ли?

– Вот и Тамара явилась! – засмеялась Татьяна, узнав по хрипловатому голосу пропавшую с обеда односельчанку.

– Не запылилась! – хмыкнула Лидка.

– Дома! Дома! Заходи! – откликнулась Тося. – Снег веником оббей!

В комнату вошла среднего роста, широкая в бедрах, краснолицая старуха. Розовый шерстяной берет сбит на ухо, под беретом жидкие седые кудри. Старая телогрейка застегнута наспех, на две пуговицы. К замызганной расклешенной юбке прилип куриный пух. Ободранные на мысах, со стоптанными каблуками сапоги обуты на голые, в сосудистых узлах ноги.

– Томка! Сдурела! – охнула Тося. – По морозу с голыми ногами!

– Что тут до тебя? Минута, – прохрипела Тамара и пошутила. – Не на свидание, чай.

– Свиданий тебе мало! – захохотала Лидка. – Годов до шестидесяти мужиков к себе таскала?

– А ты не завидуй, – отмахнулась Тамара. – Вас тут, гляжу, вся честная компания. У Тоси как медом намазано, все к ней тянутся.

– Вся, вся, – опять заворчала Лидка. – Только тебя не хватало.

– Что ты злая какая? – Тамара посмотрела на Лидку, как смотрят на жужжащую муху.

– С чего мне доброй быть? Чему радоваться? Ты, поди, не на меня любоваться пришла, а за бутылкой?

– Как ты догадалась? Тось! Я к тебе. Дай! У тебя есть, я знаю. Утром куплю, отдам.

– У меня для дела. Колька Баклан обещал мешок комбикорма нагрести в хранилище.

– У тебя не последняя.

– Ты сегодня уже хватанула.

– Когда это было? Дай на вечер! Весной помогу гряды вырыть.

– Посиди! Будем расходиться, принесу. К пирогам едва не опоздала, на блюде пара осталась, поешь.

– Есть не хочу.

– Водка, она, говорят, сытная, – встряла Лидка, но Тамара ей не ответила.

– Тамара! Для чего ты пьешь? – спросила Татьяна. – Разве у тебя дел никаких нет? Мужиков пьющих жалко, а как женщина пьет – того жальче.

– Ой, Татьяна! В деревне всех дел не переделаешь. А пью-то? Привыкла. Не могу теперь без этого. Да и не хочу. Пока трезвая, жизнь вспоминается. И вспоминается, зараза, самым плохим, самым безобразным, что было, чего и вспоминать не желаешь. А выпьешь – хорошо, спокойно, не тревожно, не больно. Мечтаю, напьюсь однажды до беспамятства и помру. И слава богу!

В одном из не задернутых окон показались пол-лица с глазами, выглядывающими, что там творится у Тоси в доме.

– Эва! – заметила лицо Лидка. – Зойка шпионить пришла.

Увидев, что ее обнаружили, Зоя заторопилась войти.

– Доброго вечера всем! Сидишь, сидишь перед телевизором. А что сидишь? Ни ума, ни добра от него не прибывает. Так, время провести. Дай, думаю, Тосю проведаю!

– Давно не виделись, – засмеялась Лидка. – Со вчерашнего дня.

– Ага! – кивнула Зоя. – Смотрю, вроде у Тоси народ. Гляжу – все те же. У тебя, Тося, навроде клуба.

– Только кино не показывают, – не смолчала Лидка. – Говорят, что сломалось.

– И не нужно его, – махнула Зоя. – О чем вы тут?

– О смерти, – ответила за всех Лидка.

– Хы! Чего о ней?

– Мечтаем, кому как умереть удобнее. Тебе, Зоя, как удобнее?

Зоя оглядела баб, не разыгрывают ли ее, не нужно ли загоготать в ответ на Лидкин вопрос. Увидела печальные глаза и замялась:

– Как Господь даст. Да я пока и не собираюсь.

– Конечно, не собирается. Она, небось, всех пережить мечтает, – неожиданно резко вступила Тося. – Лекарства ей, вишь, дочь сумками возит.

– Тебя-то точно переживу! – так же резко ответила Зоя.

– Я всех переживу! – ударила кулаком по столу Лидка. – Не о чем и спорить. Почему мне вас не пережить? Вина, как Томка, не пью. На огороде, как Татьяна, не убиваюсь. И годов мне только шестьдесят четыре, а не как вам, за семьдесят. Тосе так и вовсе восемьдесят два.

– Восемьдесят три на днях, – поправила Тося.

– Так что оставляйте, бабы, мне пшена по пакету, могилы вам на Пасху посыпать буду, – засмеялась Лидка.

– Неизвестно еще, – сердито возразила Зоя. – Может, тебя раньше нас скрутит. Смерть, она у каждого от рождения за спиной стоит. Другое дело, не знаешь, когда ударит.

– Тося! Где у тебя чашки? – обратилась она к хозяйке, пытаясь завершить неприятный разговор. – Попью с вами.

– Возьми в буфете.

– Что вы за тему подняли? – вздохнула Татьяна. – Пока живые – о жизни и говорите!

– Оттого и подняли, – завелась Лидка, – что жизни наши прожиты. Нечего нам от них ждать. Впереди теперь только одно событие – смерть. Все о ней думают, все ее боятся, все к ней готовятся, все желают ее обмануть, всем хочется на нее посмотреть. У Надюшки Арсеновой даже гроб куплен, несколько лет на чердаке стоит. Так хотелось ей знать, в каком гробу ее понесут. Кто платье на смерть отложил, кто иконку на грудь, кто завещание каждый месяц переписывает. Так отчего же, Татьяна, вслух не помечтать о том, о чем каждый про себя давно издумался?

– Не публичная это тема, – возразила Татьяна. – Интимная сфера, тайна каждого. Конечно, с каждым годом смерть к нам все ближе, но разве это причина для того, чтобы перестать радоваться жизни? Перестать стремиться пожить подольше?

– Публичная… интимная… – бушевала Лидка. – Я ваших городских слов не понимаю. Ты полвека в городе, приехала в родное село культурная, рассуждаешь о тайнах. Отчего тебе не радоваться жизни после легкой работы да с хорошей пенсией? Ты пузо на молочных флягах не надрывала. А я устала. Устала от бессмысленно прожитой жизни. Устала от пустых стен. Устала сажать картошку, которая мне не нужна. Устала ходить за скотиной, которая мне тоже не нужна. Устала думать, что ухожу пустоцветом, и никого-то у меня нет, никто мне не нужен, что и сама я – тем более никому не нужна.

– Сама виновата, – жестко проговорила Зоя.

– Чем виновата? – почернела глазами Лидка. – Тем, что осталась одна? Тем, что чужих мужиков, как ты, не пыталась ни у кого отбить?

– У кого это я пыталась отбить? – зло посмотрела на Лидку Зоя.

– У Тоськи! До сих пор ее ненавидишь, что Степан к тебе не ушел.

– Надоела ты, Лидка, своей брехней!

– Почему брехней? – отозвалась Тося. – Она правду говорит.

– А! – сорвалась Зоя. – Забыть не можешь! Не простишь! А мне на твое прощение – чихать! Плевать! Мне того довольно, что Маринка вышла на Степана похожей. Что, прожила, не замечала?

– Замечала, – вздохнула Тося. – Что с мужика возьмешь? Кобель и есть кобель. Но верно ведь говорят: сучка не захочет, у кобелька не вскочит.

– Да! Захотела! Что мне его было, палкой отгонять, если вился? Я тебя на десяток лет моложе. С чего мне было тебе уступать?

– Живой мужик был, – заметила Тамара. – Озорной.

– Ха-ха-ха! – нервно засмеялась Зоя. – К Тамаре тоже от тебя бегал!

– Не от нее, – не согласилась Тамара. – Ее покрывал, не обижал. Сил имел много. Как хороший петух. Вот и шлялся по дворам. У нас после войны сколько баб было вдовых? Сколько девок незамужних осталось из-за того, что парней перебили? Так что благодарность Степану и на том свете. Баловал он со многими, но никто, Зоя, увести его от жены и не думал.

– Шли бы вы все судить! – вспыхнула Зоя. – Свои грехи сперва сосчитайте!

Она бросила недопитый чай и пошла прочь от Тоси.

– Хотела на восстановление храма жертвовать, – задумчиво проговорила Татьяна после ухода Зои. – Вам тут не храм, а чистилище нужно.

– Знаешь, Татьяна! – рассердилась Лидка. – Ты себя особенной не выставляй. Вы такие, не такие, я другая. Другая – зачем к нам ходишь? Сиди одна, книжки читай!

– Что ты на людей бросаешься? – спокойно и грустно спросила Татьяна. – На Зою тоже. Хуже всех тебе? Одиноких у нас – тысячи. И тяжелее твоего живут. А у тебя руки-ноги целы. Дом не валится. Пенсию хоть какую носят. На здоровье не жалуешься. Устала… Что, когда злобствуешь, отдыхаешь?

– За Зою не заступайся. Я ее терпеть не могу, так и она меня тоже. Бывает, месяцами не разговариваем. Не сходимся натурами. Лживая она, лицемерная. А я люблю правду в лицо говорить.

– Отдыхаю ли я? – Лидка обмякла и улыбнулась. – Когда на вас погавкаешь, душу отведешь, вроде легче становится.

– Для того бы и храм восстановить, чтобы было где душу успокоить, чтобы человеком из храма выходить, а не так, как теперь – хуже собак бываем, – сказала Татьяна.

– Храм поставить, все разом смирными сделаются? Полно придумывать-то! От человека, а не от храма зависит, хуже собаки он, лучше ли, – возразила Лидка. – Так что пустое это дело. Незачем корячиться. И Богу не до нас, и нам не до Бога. Свыклись. Нет тяги к Богу. Может быть, это и плохо. Да только притворяться верующими, со свечками в галстуках стоять, как вон по телевизору показывают, это еще хуже.

– Что, у нас церковь строить собрались? – удивилась Тося. – Не слыхала.

– Ящик для денег в магазине поставили, – объяснила Лидка. – Собираются где-то восстанавливать, только не у нас.

– А-а! – разочарованно протянула Тося. – Не у нас. Пусть бы там и собирали, где собираются.

– А я про что?

– У нас бы восстановить – хорошо, – продолжала Тося. – Ты, Лида, не помнишь, а я-то хорошо помню. Храм у нас был большой, красивый. В праздники народу набивалось тыщи две. Я еще девчонкой была, а все равно чувствовала. Идешь после службы, а дышать легко, радостно. Зачем разрушили? Кому мешал? Власть… Дуракам власть дали, чего не покуражиться?

– Я колокола помню, – заговорила Тамара. – Колокола у нас были звонкие, чистые. Зазвенят, Тося правильно говорит, душе радостно. Не помню, кто звонарем был?

– Тришкин отец, чай, – сказала Тося.

– Он не старостой ли был?

– Старостой – Паникашин.

– Ага. Верно. Поставили бы храм, я бы ходила. Тогда, может, и водку пить бросила.

– Не знаю, – начала сдаваться Лидка. – Мне без надобности.

– Теперь – что? Теперь поздно, – вздохнула Татьяна. – Прихожан в селе – десять бабок да двое дедок. Если уж Лиде Бог не нужен, то молодежи и подавно. Валентина говорит, что пивом и водкой магазин только и держится, так бы давно прогорел. Там теперь храм. И там теперь Бог. Я оттого и сказала, что чистилище нужно. Ладно, не вам. Ошиблась. Всем нам.

Во входную дверь поскреблись, и послышался собачий лай.

– Хозяин пришел, – засмеялась Лидка.

– Хозяин пришел, и нам пора, – Татьяна поднялась уходить.

– Тось! – напомнила о себе Тамара.

– Сейчас принесу.

Тося сходила во двор и принесла оттуда холодную, сейчас же запотевшую в тепле поллитровку водки. Тамара хмыкнула, убрала бутылку в карман телогрейки и в очередной раз заверила Тосю:

– Завтра с утра точно отдам.

Тося проводила Татьяну с Тамарой и впустила собаку.

– Лида! Все нагостились, разошлись, а воды капли нет, посуду помыть нечем. Чего бы не спросить, не помочь ли чем? Не-е-ет! Никто!

– Ладно. Не кряхти! Давай пособлю! – Лидка взяла ведра и направилась к колонке.

Принесла воды, поставила ведра на скамейку у печи, присела на табурет:

– Зойка – змея какая!

Тося промолчала, не желая продолжать тему.

– Ты баню когда топить будешь? – заговорила о другом Лидка.

– В четверг.

– Я приду. Ты бабам не говори, что я тебе воду носила. Смеяться будут.

Что-то хотела добавить, передумала и молча ушла к себе.

Тося заперла на засов входную дверь и устало присела на табурет. Стычка с Зоей, разговор о Боге растревожили ее.

Лидка сказала про Зою правду, да ведь и Зоя про нее, Тосю, тоже сказала правду. Не может она Зойке ни простить, ни забыть. Как узнала, что та Степана привечает, не сердцем, а телом пытается увести, так и ужалила ее ревность, не утихавшая с годами, а, наоборот, зудящая все сильнее и распухшая до ненависти и мечте о мести. Тося скрывала от людей, от мужа это свое чувство и желание отомстить за обиду. Скрывала за улыбчивостью, за показным добрым, участливым отношением к соседке. Зачем скрывала, зачем двоедушничала? Вначале боялась Степана, что прибьет. Потом, когда ушло время, стала бояться огласки, насмешек над собой, что-де молчала-молчала, да вдруг замычала. Потом стала осторожничать, чтобы не спугнуть жертву своей мести. Ей казалось, что Зойка ни о чем не догадывается. Как будет выглядеть месть, когда она случится, Тося не знала, но понимала, что нужно затаиться, не подавать вида, что Зойка ей лютый враг, чтобы удар вышел внезапным и оттого сокрушительным. А потом… Потом привыкла жить двумя жизнями и чувствовала, что, откажись она от тайной своей жизни, от скрывающих ненависть неискренности и притворства, прости Зою, потеряй в ней врага, она потеряет и самый смысл жизни явной, пропадет сок, питающий ее, что станет мучиться без притворства, как мучился муж-курильщик, когда в доме не оказывалось табака.

Зоя ведь сильно выпивала, пока не нажила себе диабета. Что ей? Незамужняя. Знай гуляй! И гуляла. Корова вечером недоена. Куры некормлены. Ребенок в грязи. Так она за Зою корову подоит, курам зерна задаст, дочку ее помоет и кусок хлеба к молоку отломит.

Все село знало, что Зойка нагуляла от Степана ребенка, но про то, что творится в Тосиной душе, никто не догадывался. Даже Лидка, гроза притворных баб, не разглядела Тосиной двойной жизни. Все хвалили Тосю и судили Зою. Одна лишь Зоя, как ни скрытничала Тося, правильно угадала, что хлопочет Тося для нее не из добра, а из презрения к ней, из желания унизить ее. Из того, чтобы показать, вот, люди добрые, смотрите, она мне злом, а я ей лаской.

Угадала Зоя, а что скажешь? Не верьте, люди! Это Тося не от доброты, а от ненависти Маринке портки стирает! Никто не поймет. Свиньей неблагодарной назовут, это да. Перехитрила Тося соперницу. Нашла, как отомстить за пережитую боль. Но мстила необычно, по-своему. Мстила заботой и попечением, где за заботой Зоя чувствовала презрение, а за попечением отвращение.

Была такая месть, да не вся. Положила себе Тося за цель пережить Зою. Ты моложе, а сдохнешь за дела свои раньше. Вот тогда, представлялось Тосе, она и сочтется с обидчицей по полной, по справедливости, вот тогда и освободится от гнета ее душа, вот тогда она и сможет окончательно торжествовать.

Все разглядела Зоя в тайных замыслах Тоси, учуяла, как волчица капкан. Но вот ведь есть закон. От ненависти любовь не родится. Это от любви до ненависти один шаг, а обратно – нет. Обратного хода не бывает. Ненависть ненавистью и возвращается. Засветились и в Зойкиных глазах злые огоньки на Тосю, да и на всех, кто Тосю нахваливает, а ее осуждает. Со злобой, если она напоказ, в селе не больно уживешься, так принялась Зоя прятать злобу за усмешкой, за грубоватой простотой общения, за притворным дружелюбием к Тосе. Пошла Тосиной дорожкой, а другой и не искала.

Ненависть – раковая опухоль души. Не иссеченная вовремя, она прорастает в человеке, вытесняя все доброе, что было в нем, и становится в конце концов повелительницей над ним, подчиняя себе все его мысли и поступки, доставляя то наслаждение мечтами о торжестве над объектом ненависти, то муки от понимания невозможности торжества.

Так и корчились от боли пораженные ею души, так и коверкали их метастазы непримиримости и злобы, но ни одна не пожелала исцеления. Не может же быть, чтобы они не знали, не понимали способа исцеления! Одной сказать: «Прости! Что было, то было». Другой ответить: «Прощаю! Что было, то прошло».

Лет в сорок, или за сорок, прибился к Зое вдовый мужик, пьющий, конечно, но рукастый. Снес ее вросшую в землю развалюху и поднял избу выше Тосиной. С тех пор Зоя стала смотреть на Тосю по-другому: с издевкой, тоже насмешливо. Вроде как местами с ней поменялась. Ютитесь, мол, со своим Степаном в сарае, а я теперь барыней хожу. Ты передо мной сыновьями гордилась, а где они? Что вам, старикам, новых хором не поставят?

Язвила прямо в сердце. Что было Тосе делать? Терпеть. Один-то их сын вышел – возразить нечего – бестолковым, ни в кого. Жил с женой в соседнем селе, а как за тремя морями, не дозовешься. Да и не сказать, что жил. Пил, остатки ума пропивал. Когда и приедет, лучше бы не приезжал. Дел не доделает, просит: дай, мам, похмелиться. Другой умный, спорый, а тоже бросил. Сидите в этой холодной грязи сами, а я к жене на чернозёмы поехал.

Тося согнала запрыгнувшую на плечи Мурку и пошла проверить, не забыла ли запереть на ночь дворовые ворота. Вернулась, села к столу.

Думай теперь, отчего жизнь так прожилась? То ли сама где напутала, то ли Бог все назначил? Если назначил, то с чего именно ей? Ни в чем перед ним не провинилась: не лгала, не воровала, не убивала, мужу не изменяла, трудилась в поте лица. А долю получила самую скудную. Или других баб взять. У кого доля завидная? Ни у кого. Посмотреть хотя бы на Тамару. Она долго среди них оставалась красавицей. Овдовела, но духом не упала. Сломалась, запила после того, как сын на себя руки наложил. Господь прибрал! Для чего, Господи, тебе Тамарин сын сдался? Парень был не хуже остальных, живи да радуйся! Только жить-то не дали. Одно дело в городе затеял, кавказцы пригрозили, плати им. За другое взялся, милиция принялась вымогать. Загнали парня. Ты, Господи, почему не вмешался? Почему у тебя в любви лишь те, кто совесть потерял? Дал бы и нам, честным людям, хотя годочек пожить сытой жизнью.

Она окинула мысленным взором свое хозяйство. Все валится. Крыша потекла, видно, шов на железе разошелся. Половицы на кухне перекосились – идешь, спотыкаешься. Двор тонет, нижние венцы сруба давно в земле и уж трухой сыпятся. Печь дымит, замазать некому. Все нужно делать. На все нужны деньги. Где их взять? Жизнь прожили – дня сложа руки не сидели. Работали, работали, а денег нет. Верно говорят, трудом праведным не наживешь хором каменных. Праведным не наживешь, а неправедным мы не умеем.

К ней подошла Мурка и принялась тереться о ноги.

– Сейчас дам, – сказала Тося, взяла со стола литровую банку с молоком и налила кошке в миску.

Увидев, что кормят кошку, заволновался и тихонько заскулил старый, с сединами в шерсти Сурок.

– И тебе дам, не скули, – заворчала Тося. – С пустых костей какая сытость? Угощение она для собаки принесла! Хотя бы хрящей положила. Куда там! Хрящи, небось, курам отдала.

Тося сняла с плиты холодную кастрюлю с перловкой, варенной в говяжьем бульоне, и натрясла оттуда собаке. Потом еще раз наполнила электрический чайник, достала из шкафчика коробку с дорогой, привезенной по заказу из города заваркой, новый заварной чайничек, вынула из стола тарелку с отложенными пирогами.

– Самой поесть. На этих разве напасешься?

Старухи с утра собрались в магазине. Не столько покупать, сколько обсудить, что в селе делается.

– Что-то Лида не идет, – забеспокоилась Татьяна.

– Рано ей, – сказала Тося. – Не проснулась, поди.

Старухи засмеялись.

– Зато вон Тамара ковыляет, – объявила стоящая у окна продавщица Валентина.

– Эта понятно зачем, – заметила Зоя.

Все опять засмеялись.

Тамара вошла в магазин и с порога поздоровалась.

– Здравствуйте!

– Здравствуйте! – послышалось в ответ. – Проспалась ли?

Тамара махнула рукой и направилась к прилавку.

– Валюша! Дай две бутылки!

– Ты на время смотрела? Рано пока. Нельзя.

– Давай! Давай! Все свои. Никто на тебя не напишет.

– Дай ей! То помрет, – заступилась за Тамару Зоя.

– Какую тебе?

– Обыкновенную. Какую всегда.

Валентина выставила две поллитровки и взяла у Тамары деньги.

– Тося! На вот! Долг, – Тамара протянула одну бутылку Тосе, та тут же спрятала ее в сумку.

– Ты мимо шла, чего Лиду не разбудила? – пошутила Татьяна.

– К ней младшая сестра, Алка, из поселка приехала. Их машина у дома стоит, – ответила Тамара.

– Что это она спозаранку? – удивилась Тося.

– Не случилось ли чего? – забеспокоилась Татьяна.

– Эй, бабульки! – произнесла Валентина, глядя в окно. – Скорая помощь проехала. Не к Лиде ли?

Старухи заволновались и двинулись к выходу.

– Пойти посмотреть!

Они молча, в тревожном ожидании, подошли к скорой помощи. Подождали, никто не идет. Тамара собралась было зайти разузнать, как из дверей вышла заплаканная Алка с фельдшером.

– Нужно либо доплатить нам за доставку в морг, либо вызвать перевозку. Но перевозка обойдется дороже, – говорил фельдшер.

– Мы доплатим, – кивала Алка.

Следом за ними шла тоже зареванная Алкина дочь. Она направилась к дворовым воротам, потянула за створку, отступила, пропуская на улицу водителя скорой помощи и Алкиного зятя, несущих носилки. На носилках горой лежало покрытое простыней тело.

– Лидка! – охнула Тамара.

– Вот тебе и пережила, – усмехнулась Зоя.

– Как же это? – спросила ошеломленная Татьяна.

– Словно накликала – сказала Тося, хотела добавить «Бога ругала», но промолчала.

– Ночью инсульт, – сказала подошедшая к старухам Алка. – Она ведь давлением мучилась, а внимания не обращала. Я ей сколько говорила! Она до телефона доползла, но почему-то позвонила не в скорую, а мне. Я среди ночи слышу звонок, Лидка что-то в трубку пытается сказать, не могу понять что. Говорю ей: «Не понимаю, утром заеду». Вошла, она на полу лежит. Пока скорую вызвала, пока дождалась, она и дышать перестала.

Алка расплакалась.

«Ищет на кого вину переложить. Скорая, вишь, виновата, долго ехала», – подумала Тося, но сказала другое:

– Как бы она сорой отперла, когда инсульт? А у тебя, небось, ключ. Потому тебе и звонила.

– Кто же знал, тетя Тося! – Алка с укоризной посмотрела на старуху и направилась решать вопросы с фельдшером.

– Никогда и не жаловалась ни на что, – пробормотала, поежившись, Тамара и вспомнила про себя. – Водки грамма не пила.

– Царство ей небесное! – перекрестилась Татьяна.

– Царство ей будет чересчур, – возразила Зоя.

– Почему это чересчур? – сузила глаза Татьяна.

– Дура была полоротая. Какое ей царство? За что? За то, что орала во всю ивановскую, что от жизни устала? Устала? Лежи теперь, отдыхай! И в Бога не верила.

– Покойников, Зоя, не ругают, – заметила Тося. – Не брала бы ты греха на себя. И про Бога… Что ты судишь чужую душу? Где тебе знать? А я думаю, что Лида верила. По-своему, но верила. То, что против храма… Она и без храма жила, сильно не грешила.

– За что царство? – сердито переспросила Татьяна. – За то хотя бы, что была честным человеком, не в пример тебе, Зоя! Доброй была, но доброту скрывала, считая ее своей слабостью.

– Добрая! – гоготнула Зоя. – Где это ты в ней доброту разглядела?

– Помнишь, водопровод на улице чинили, а яму потом не засыпали? Яма глубоченная, а в ней вода ледяная. Так Лида лето стерегла, чтобы никто из малышей к этой яме не подходил. Чуть что, окошко распахнет и кричит оттуда: «Ну-ка, отойди!» Упал бы туда ребенок, температурный шок, и нет его. Это, по-твоему, как? Злой человек так поступал? А все село мимо ходило, никому до детей дела не было. Или в другой раз, я на неделю уезжала, а у меня ветром забор повалило. Сколько мужиков мимо прошло, никто не поправил. Лида одна, хотя мы и не соседи, принесла колья да кольями забор подперла. Отчего это она так поступила? Оттого, что дура? Отчего ты, Зоя, умная, зятя не послала подруге помочь?

– Верно Татьяна говорит, – согласилась Тамара. – Она хотя и грубая была, матюги через слово, а как позапрошлой зимой я застудилась и слегла, так кто за мной ходил? Лида и ходила. Ты, Зоя, тогда даже и не наведалась.

– Вы, поди, сговорились против меня! – ощерилась Зоя.

Она отвернулась от старух и, увидев, что Алла рассчиталась со сорой, а довольный фельдшер сел в кабину, позвала ее:

– Алла! Ты кур Лидкиных теперь куда денешь?

Алка помедлила, как бы соображая, время или не время говорить о делах над трупом сестры, решила, что сестре не все ли равно, а Зоя, похоже, не просто так спрашивает, и ответила:

– К себе перевезу, а там продам.

– Ты всех не вози, – попросила Зоя. – Я пяток несушек помоложе у тебя куплю. Почем продавать будешь?

– Договоримся.

– С домом что будешь делать? – продолжала напирать Зоя. – Тоже продавать?

– У тебя покупатели есть? – оживилась Алка, черные глаза ее засверкали, а слезы испарились, будто бы их и не было.

– Для внука если, когда женится… Ты, небось, дорого запросишь?

– Задешево смысла нет. Дом большой, – привычка торговаться и нахваливать свой товар, усвоенная за многолетние выезды на рынок то с огурцами, то с вишней, то с картошкой проснулась в Алке, казалось, помимо ее воли.

– Дом большой, да стоит в низине. Сырой. Участок маленький, – принялась сбивать цену Зоя.

– Участок хороший, – не согласилась Алка. – Для дачников так даже и великоват. А если дом сырой, вырой канаву, она воду и вытянет.

– Мам! – позвала Алкина дочь. – Пойдем, покажешь, что из дома забрать!

– Сейчас приду, – прервалась Алка и отошла дать указания.

– Кто в селе теперь могилы роет? – спросила она, вернувшись.

– Кто придется, – ответила Тамара. – Курок с Колей Митиным чаще.

– Попросить их. Они где живут?

– На новой стороне. Да ты не рвись. Валька-продавщица им скажет. Где рыть, скажи?

– У матери в ограде, где еще?

– Не беспокойся, сделают. Такая беда.

– Спасибо за помощь. Приходите помянуть.

Алка, утирая слезы, которых больше не было, направилась в дом перетряхивать Лидкин сундук, чтобы подобрать одежду поприличнее, в которой Лидку положат в гроб.

– Это Тося ее уморила, – вдруг заявила Зоя, лишь только Алла с дочерью и зятем скрылись в доме.

– Это как же? – удивилась Тамара.

– Порчу навела. Она ведь колдунья. И Лидку не любила.

– А кто у вас тут кого любит? – строго и внимательно посмотрела на нее Татьяна. – Ты тоже ее не любила.

– Это какое отношение имеет? – насмешливо отреагировала Зоя на Татьянин вопрос.

– Такое, что мы все, и Тося тоже, жалеем Лиду, а ты вроде рада ее смерти?

– Не грущу! – с вызовом ответила Зоя. – Отмучился человек. И других отмучил. Ты помрешь, за тебя тоже порадуюсь.

– А я вот тебя пожалею. Ты на Бога роптала, что любви его не видишь, но не поймешь никак, что прежде тебе Бога полюбить нужно, творения его, людей полюбить.

– Зоя! Ты что такое сказала? – до Тоси дошел смысл Зойкиных слов.

– Что слышала, то и сказала.

– Это как же я уморила?

– Порчу навела. Лидка вчера со всеми от тебя не ушла, поругалась, небось, с тобой. Ты со злости ей и устроила.

– Ты что несешь! Ты хотя подумала? Ты в чем меня винишь? Ты за что меня обижаешь?

– Ты! Ты! Больше некому, – продолжала твердить Зоя.

– Сколько я тебе доброго сделала! Сколько помогала! Тебе все не впрок. Что ты этакое на меня наговариваешь? Лидку уморила! Если бы кого и уморила, так тебя! Лидка всех нас лучше была. Ворчала я на нее, не отказываюсь, так я на всех ворчу. А у тебя, Зоя, стыда нет! И совести тоже нет! – когда-то голубые, а теперь выцветшие Тосины глаза наполнились слезами:

– А не ты ли, Зоя, вчерашним упреком ее извела?

Она повернулась и медленно пошла к своему дому.

– Да! Я! Перекладывай теперь. Скажи еще, что не колдунья! – крикнула ей вслед Зоя. – Я много могу про тебя рассказать!

– Не сердце тебе лечить нужно, а голову, – сердито оборвала Зою Татьяна и направилась утешать Тосю.

– Эх, и дура! – покачала головой Тамара и тоже пошла вслед за Тосей.

Весной, в самую черемуху, внезапно, как и Лидка, умерла Татьяна. Приехали дети, наскоро схоронили рядом с мужем.

Старухи были напуганы. Они косились на Зою, она-де еще зимой Татьяне предрекла, и шептались, что смерть не случаем к Лидке заходила, что, знать, пошла по их улице и гадай теперь, на чей двор и когда завернет в другой раз.

В другой раз, не через месяц ли, ушла Надюшка Арсенова. Тося с Тамарой плелись за похоронной процессией, а в процессии – с десяток человек да два бедных веночка – и тихо переговаривались.

– Троих взяла, – говорила Тося. – Может, уйдет теперь?

– Дай-то Бог! – соглашалась с ней Тамара. – Я хотя и ждала умереть, а теперь думаю, нет, пожила бы еще.

Остаток лета ничем больше не потревожил старух. Они занимались привычными делами: стряпали для себя и на птицу, выкашивали сады и луговины перед домами, не давали зарасти огороду, поливали. Городские дачники, кряхтя и держась за поясницу, удивлялись, откуда в древних бабках столько сил?

Наступившая теплая осень неторопливо листала свои дни, и с каждым новым днем страхи старух становились все невероятнее, все призрачнее. Всех огорчений только и было, что у Тоси околела Мурка. Тося несла окостеневший труп бросить за огородами в лебеду и плакала и от жалости к кошке, и от жалости к себе.

По утрам старухи привычно собирались в магазине и радовались, что все оставшиеся живы и здоровы.

«Ушла!» – думала каждая и надеялась, что та, которую все они боялись, если и вернется, то не за ней.

В октябре, когда увядающую осеннюю красоту стали пощипывать утренние заморозки, не стало Тамары. Умерла она, как и мечтала. Напилась, уснула и не проснулась.

– Ишь! Не ушла, – бормотала Тося. – Вздумала, видно, всех разом выкосить. За Тамаркой-то мой дом в черед.

Тося испугалась. Страх неотвратимого, паника оттого, что нельзя ни задержать, ни отвернуть, ужас от бессилия противостоять и необходимости смириться перевернули ее душу. Тося решила бежать.

С утра Тося пришла на автобус. Односельчанин, недавний пенсионер, собравшийся улаживать какие-то свои дела в районе, и несколько молодых женщин, ехавших на центральную усадьбу на работу, были потрясены ее появлением.

– Баба Тося! Вы куда?

– До поселка.

– В больницу что ли?

– Ага! В больницу.

– Чего скорую не вызвали? К вам, по вашим годам, приехала бы.

– Ни к чему скорую. Так доеду.

– Теть Тось! Вы ведь лет двадцать никуда не ездили!

– Больше! Ни к чему было.

Молодухи, одна из автобуса, двое, подталкивая, с улицы помогли ей забраться в салон и, не выдержав комичности зрелища, рассмеялись.

– Ничего, ничего. Доеду, – улыбаясь вместе с ними, кивала Тося.

Женщины наказали другим пассажирам помочь бабушке выйти в поселке, а сами со смехом выпорхнули через три остановки.

Тося ехала на почту. Она придумала позвонить сыну, не тому, что рядом, от того помощи не ждала, а другому, что уехал к жене в станицу на теплый юг, пусть бы он забрал ее к себе!

Почта с телефоном были и в селе. Общественный телефон стоял и в магазине. Многие деревенские провели себе телефоны домой. Но на почте, в магазине, у соседей услышат, о чем она будет говорить, а Тося не хотела, чтобы слышали и знали, словно, услышав и прознав про ее тайный план, кто-то предупредит ту, от которой она бежала.

Сын удивился Тосиной просьбе и принялся было отговаривать. Но она, со слезами в голосе, принялась жаловаться, как тяжело ей в последние годы, как никто ей не помогает, как неизвестно за что невзлюбила ее старшая сноха и не то, чтобы взять к себе, сама лишний раз не навестит. Старухи вокруг поумирали, умрет она, никто и не встрянется.

«Заберу, – обещал сын. – Но не враз. Нужно комнату для тебя подготовить, денег на поездку подкопить, машину найти нанять. Пока то да се – зима. А что в дороге случится? Зима есть зима. Тебе не двадцать лет. Потерпи, мать, до весны». – «Потерплю. Только весной приезжай обязательно».

Воодушевленная, Тося вышла из почты и направилась в большой магазин купить на радостях свежего мягкого печенья, а то у них вон Валентина мышеловку в коробку с печеньем ставит.

Сын приехал в начале марта. Сошел с дневного автобуса с рюкзачком, будто со смены вернулся, и зашагал к дому.

Тося увидела его в окно. Постарел, на отца-то как стал похож! Не знала бы, решила, что Степан идет, воскрес.

Она заторопилась на улицу встречать.

– Юрка! Ты что же не на машине? – Тося испугалась, что сын передумал ее брать и приехал только навестить и сейчас скажет ей об этом.

Сын угадал ее мысли, обнял и успокоил.

– Там у нас люди копейку больно сильно любят. Отсюда нанять дешевле. Я с товарищами своими школьными созвонился. Славка Поляков на «хюндае» отвезет. Просил только бензин оплатить. Помнишь Славку?

– Все за карасями на пруд ходил. Помню.

Юрка гостил неделю, улаживая Тосины дела и навещая, кто жив, старых друзей. Написал заявления по газу и электричеству, перевел Тосину пенсию на новый адрес, вызвал старшего брата, отругал его, что плохо смотрел за матерью, оставил, но не ему, а его сыну, ключи от дома и поручил дом продать, а половину денег от продажи передать матери на уход. В последнюю очередь отвел Сурка к другу детства, который согласился кормить старого пса и закопать, когда придет такая нужда.

В один из теплых мартовских дней, лишь только обтаяла и просохла дорога, подъехал Славка.

Погрузились, в десятый раз проверили, отключены ли газ с электричеством, в двадцатый раз повторили инструкции родственникам, которым предстояло смотреть за домом, сын пошел в машину, а Тося все стояла у крыльца.

– Как тетя Тося трудно расстается с родиной, – сказала продавщица Валентина, вышедшая вместе с Зоей из магазина на улицу, чтобы помахать односельчанке рукой на прощание. – Губами шевелит. Молитву, что ли, читает?

– Молитву…, – усмехнулась Зоя. – Она знает хотя одну?

Тося читала не молитву. И смотрела она не на свой дом, а мимо, на Зоины четыре окна и выгороженный штакетником палисадник.

Не молитву… С минуты, когда Тося решила бежать от смерти, прошедшая жизнь словно обвалилась, осыпалась в ней. Ее уже ничего вокруг не тревожило и не волновало. Даже судьба дома – что в нем было хорошего? – перестала ее беспокоить. Она мысленно со всем простилась и всем простила. Всем, кроме Зои. Мысль о Зое, мысль о мести не давала ей заснуть изнурительными зимними ночами. Она уедет, а Зойка останется ликовать? И Тонина тайная мечта, мечта, ставшая смыслом жизни, плюнуть на могилу соперницы, так и не сбудется? Не-е-ет! Будь что будет, но она ей сделает! Прости, Господи!

Шептала Тося не молитву…

Ныло в сердце колючим осколком минувшей жизни одно воспоминание. День, когда ей открылись отношения Степана и Зойки. Степан наорал на нее, обещал прибить, если будет мешать, и стал в открытую, когда вздумает, уходить по ночам к молодой соседке. Не зная, где искать спасения от нагрянувшей беды, ошеломленная, потрясенная Тося рассказала про свое унижение и обиду лучшей подруге Катюше Марфиной. Катюша поохала, поругала Зойку и придумала скрытно ехать к старухе, которая может приворожить, но и отворожить тоже может.

Тося слышала об этой старухе-колдунье, которая жила в глухом углу за две деревни от них. Слышала, но не верила слухам о старухиных чудесных способностях. Она так и сказала Катюше: «Люди чего только не придумают!» Но Катюша, вытаращив глаза, принялась уверять ее, что про старуху все – чистая правда, кто ни обращался, всем помогла. И какой у Тоси есть другой выход?

Другого выхода Тося не увидела. Со вздохом согласилась. «Говорим, что верим в Бога, а за помощью спешим к дьяволу. Верим? Стало быть, не верим».

Степан в тот день пришел сильно выпивши. Тося спряталась от непременного скандала, а когда муж упал спать, побежала к Катюше. Та запрягла лошадь и погнала телегу проселками к старухе.

Старуха за десятку сделала отворот и, поддавшись Тосиным слезам, предложила научить заговору, который изведет недоброго к ней человека. Однако предупредила: зло, что мяч, отскакивает, может выйти, что и самой не поздоровится. Смотри вперед и думай!

Тося смотрела вперед и думала. Бывало, близко подступала к краю, когда обида камнем давила сердце и от ненависти белело лицо, когда тайные слова сами рвались на волю. Но всякий раз – нет, Тосю словно обдавало холодком, она останавливалась, понимая, что не сможет погубить человека. Пусть бы сама!

Теперь, когда Тося обрывала прежнюю жизнь, когда припомнила последнюю обиду, которой стремилась доконать ее Зоя, обвинив в смерти Лидки, она решилась. Она ведь не увидит, как это будет.

«Звала меня колдуньей, стало быть, дозвалась», – подумала Тося, произнеся последние слова заговора.

Посмотрела на свой дом.

– Она в другой раз придет, меня не застанет. И в третий раз придет, а меня нет. Тогда к Зое пойдет. Больше тут к кому? Всех уже взяла. Пусть теперь к Зое идет!

– Мать! Кончай прощаться! – окликнул из машины сын. – До вечера не уедем!

Тося вытерла кулаком потекшие слезы и побрела к дороге.

Солнце к середине апреля запылало, как березовых дров в печную топку накидали. Жар в неделю согнал из садов остатки осевших сугробов. Зоя в стеганой поддевке поверх байкового халата, в светлом платке, направилась, помогая плохим ногам посошком, по участку. Огляделась, нет ли кого поблизости, зашла на Тосин наме́рок. Пошла между деревьями и, остановившись, заломила несколько веток на вишнях и старой яблоне. Пристально посмотрела на Тосин двор, что-то пошептала, и недобро улыбнулась:

– Убежала ты! Как же! Не переживешь! Не надейся!

Зоя вдруг ясно увидела, как давным-давно, а словно вчера, когда была она сочной ягодкой, а не сморщенной грушей, ездила на колхозном «газоне» за две деревни к старухе-колдунье и заплатила тридцать рублей за приворот Степана. Не понимала она тогда никаких запретов, а знала только, что заполучить Степана ей нужно любой ценой. Водителю Зоя сказала, что нужно отвезти ее к знахарке по женским делам и дала бутылку водки. Так он на обратном пути, отхлебнув из бутылки, хохотнул, что сам ее полечит и заехал на глухую поляну. Что она могла поделать? Согласилась, лишь бы парень держал язык за зубами.

Нет такой подруги, которая не выдаст тайны другой подруги хотя бы кому. Знать чужой секрет и помалкивать о нем – это невыносимая, неодолимая мука! Не каждому по силам.

Когда Степан не ушел от Тоси, Катюша Марфина проговорилась Зое, отчего так получилось, и рассказала, как возила подругу к колдунье и та сделала Степану на нее, Зою, отворот.

Зоя посчитала себя обманутой и, разгневанная, во второй раз примчалась к бабке, чтобы потребовать деньги назад. Бабка, неулыбчивая горбунья, встретила ее тяжелым взглядом, как прибила, так что у Зои заготовленные слова словно растворились на языке. Старуха запретила Зое приходить к ней и пригрозила, если еще раз увидит ее в своем доме, сделать так, что Зоя и вовсе ходить перестанет. В утешенье колдунья научила Зою словам, которые, коли девка решится, помогут устранить соперницу. Зоя струхнула требовать полной справедливости, успокоила себя тем, что деньги не пропали, а получила она за них заклинание, но Тосю с того времени, намекая на бабку, на то, что ей про Тосю все известно, стала звать колдуньей.

Верила ли Зоя во всю эту чертовщину с заговорами и заклинаниями? Вначале верила, иначе зачем поехала к бабке? Потом усомнилась. Потом и вовсе посчитала чепухой, о которой и вспоминать стыдно. Чепуха чепухой, но бабкиных слов она не забывала. Слова стали соблазном. Они манили скрытой силой и неизвестностью: а вдруг не чепуха? Они будоражили сознание мыслью о том, что, возможно, жизнь другого человека находится теперь в твоей полной власти и лишь от твоей воли зависит, продолжать эту жизнь или ее прекратить. Слова позволяли каждый миг чувствовать свое скрытое преимущество перед другими людьми и этим придавали уверенности.

Отчего Зоя не воспользовалась заклятием сразу, хотя бы в тот же день, как узнала о нем? Боялась навредить себе. Она молодая, жить и жить, а ну как и ей отольется? С годами, когда повыветрилась из головы дурь, а ее место мало-помалу занимала рассудительность, вытравливать Тосю со своего пути стало не нужно. Чувство к Степану иссякло, находились другие мужики, да и возраст подсказывал теперь иные поступки и решения. Одной лишь неутихающей ненавистью к ней Тоси оправдывала Зоя то, что заклинание ею не забыто, а сидит в памяти прочно, словно имя и день рождения дочери. «В новостях говорят о “стратегии сдерживания агрессора”, и у меня стратегия, – посмеивалась она. – Бабкино заклятие – мое ядерное оружие».

Внезапный Тосин отъезд, сказать вернее – паническое бегство, подготовку которого она держала в строгом секрете, настолько строгом, что наказала и сыну ничего никому не объяснять, а отвечать, что просто приехал проведать мать, и село обо всем догадалось, лишь увидев, как в машину носят Тосины узлы и сумки, разозлило Зою. Она вновь, как и с бабкой-колдуньей почувствовала себя обманутой, обведенной вокруг пальца. Даже не только обманутой, но и обворованной. Из ее жизни на ее глазах изымали часть, важность которой она осознала сейчас, когда эта часть ускользала, переставала существовать. Зоя почувствовала, как сбалансированный механизм ее бытия начинает идти вразнос, теряя одну из своих опор.

Кому она теперь будет сопротивляться? Кому пакостить? Кого дразнить? Над кем посмеиваться? О ком распускать сплетни?

Зоя разделяла деревенскую уверенность в том, что если смерть пошла по какой-то улице, то не забудет навестить всякого, кто ей приглянется. Она ждала Тосиной очереди. Тосино обещание пережить соперницу, над которым Зоя издевалась, все же неприятно тревожило ее. И вот теперь, с Тосиным бегством, та выскальзывала из объятий близкой смерти, а очередь переходила на Зою.

Что же будет? Старая стерва, Зойкина ненавистница, будет теперь жить в покое и достатке, поправляя свое здоровье на теплой погоде и щедрой природе, и, чего доброго, вправду переживет Зою?

Время меняет людей. Часто в молодости видишь одного человека, в старости – совершенно другого. Многое меняет время, но не все. Как в молодости, так и сейчас, Зоя не желала уступать. Тосина хитрость, чем дальше, тем больше, заливала Зоин рассудок яростью. «Шиш тебе, а не меня пережить!» – эта мысль крепко зацепилась где-то внутри Зои и в конце концов оформилась в навязчивую идею.

В один из апрельских дней, когда солнце грело жарче печки, Зоя поняла, что не желает больше себя сдерживать. Она оделась и вышла в сад. Сделала, как полагалось, заломы на ветвях деревьев, которые принадлежали ее врагу, собралась с духом и произнесла заклятие. Задрожавшей рукой – никак не ожидала такого – обтерла выступившую на лбу испарину, затянула потуже узел на платке и пошагала к себе ставить чайник.

На майские праздники разлилась такая теплынь, что Зоя выползла погулять все на той же лавочке у колонки. Подруг, чтобы поговорить, не ждала, не осталось их никого, сидела и смотрела, кто пойдет или проедет по дороге, к кому гости пожаловали, чьи дети приехали из города огород копать. Почувствовала себя нехорошо, вроде как начала неметь левая нога. Заспешила в дом, чтобы прилечь.

Днем к Зое зашла дочь Маринка и почти сразу побежала в магазин.

– Валентина! Дай позвонить!

– Звони! Тебе куда?

– Врача вызвать.

– Что случилось?

– Что, что… – грубовато ответила Маринка. – Ноги у матери отнялись, вот что.

– Госпитализировать не имеет смысла, – сказала врач. – От возраста не вылечишь. К чему готовиться и когда? Сами понимаете, взрослые люди. Срока назвать не могу. Бывает, что быстро, но бывает, что и долго.

Ушла Зоя стремительно, третьего числа, в ночь, близко к полуночи.

Продавщица Валентина, которая умудрялась знать все и про всех, рассказывала потом собравшимся бабам, не забывая щелкать костяшками счётов:

– Она, когда ей самое последнее оставалось, бормотала не пойми чего. Вдруг так ясно произнесла: «Вместе». К чему сказала? Кому сказала? После, как дух ушел, лицо перекосилось, такое страшное стало, как есть ведьма! Думали накрыть в гробу чем-нибудь лицо-то. Решили сразу крышку приколотить. А то как прощаться? Ужас какой! И поп не поехал, сказал, заочно отпоет.

В начале лета опустевший Тосин дом приехал проведать внук и заглянул в магазин.

– Не продали дом? – тут же поинтересовалась Валентина.

– Никто не покупает.

– Бабушка как поживает?

– Бабушка? Вы не знаете? Она умерла.

– Умерла! – охнула Валентина. – Когда же?

– На майские.

– На майские! – повторила за ним Валентина. – Какого числа?

– Третьего.

– Когда? В котором часу? – Валентина, пугаясь своей догадки, ожидала ее подтверждения.

– Точно не знаю, – пожал плечами внук. – Ночью. Где-то к полуночи.

– Ночью! – Валентину передернуло как от озноба. – Ишь ты! День в день, час в час. Какая упорная! Не дала Зойке пожить, за собой утащила.

Она продала внуку сигарет, позвонила дочери, пусть бы та бросала все и приходила подменить ее, что-то ей не по себе, открыла красненького и – спаси, Господи, и помилуй! – залпом выпила стакан, чтобы полечить пережитое нервное потрясение.

Через миг замерла от пришедшей новой мысли. «Может, все было не так? Это ведь Зоя, умирая, сказала: “Вместе”. Может быть, наоборот, это Зоя Тосю…»

Валентина разволновалось сильнее прежнего и налила себе еще полстакана.