Александр Твардовский. В майском лесу
Уложили в корзиночку одну половинку поллитра водки и одну половинку поллитра наливки (осталось от обеда), 6 яиц, кусочек копченого сальца, что привезли с собой, хлеба, стопку и сковородку. Перешли поле, углубились в лесок, где есть старое, без единого уцелевшего креста, кладбище (это уже записано у меня), поросшее густым березняком и ельничком. Шли чуть различимой зеленой дорожкой. Заросли местами прорезаны узкими полосками посевов. Здесь вообще когда-то было поле, и теперь его снова постепенно поднимают. Мы продвигались подальше, где лес настоящий. Долго не могли выбрать место, – столько было хороших местечек. Одно у какой-нибудь елочки со вростами в мошок нежными «лапками». Другое – как раз между двух пеньков с отхлупающей берестой - ровно срезанных. В общем, можно было сесть на ходу, где угодно, и было б хорошо. Расположились мы, наконец, на одной прогалинке, – близко были сухие березовые сучья. Граф с трогательной деликатностью уступил мне разведение огня, – он понимал, какое это приятное дело! А я уже разулся, чтоб ноги не тосковали в ботинках и, устроившись по-турецки перед собранным грудком дровишек, зажигал спичку. И вот, когда, наконец, огонек, быстро вырастая, заел пучок мелких, сухих веток, подсунутых в «клетку» из тяжелых, сыроватых (лежалых), березовых кругляшей, и в лицо мне пахнуло негустым, теплым дымком, какой дает только березовое сушье, у меня в душе все детство перевернулось! Я с жадностью вдыхал этот дым, распознавая в нем запах берестового дегтя, еловой смолки, прошлогодней листвы. Я, может быть, много лет мечтал об этом моменте и теперь, в полную меру, сознательно наслаждался всем и запоминал все, все, чтобы потом записать, закрепить, сохранить навсегда. Граф грустно и скромно наламывал мелкие палочки валежника, сидя чуть подальше от костра. Он как-бы присутствовал при моей встрече с каким-то близким и дорогим мне человеком, и сам не чужой, дорогой мне человек, уступал, оставлял нас на самые интимные минуты одних. А, может, и вернее даже, что у него в это время происходила своя встреча. Наша хорошая дружба, накрепко сложившаяся уже во взрослые годы нашей жизни, отступала на миг перед чем-то другим, что имел каждый из нас на сердце от детства, от юности… Потом я делал чепелу из свежей березовой палки, вилки из веточек березы, заостренных и очищенных от коры, жарил сало и бил о край сковородки яйца и потом устанавливал шипящую сковородку прямо на землю, на мошок и сухую редкую траву, какая всегда бывает в березняке, – и все так, как это мне приходилось делать не ближе, чем лет пятнадцать-двенадцать назад.
Пиджак мой висел на березке, пригибая ее к земле. Выпивали, разговаривали, но из того, что говорили, помню только хорошо, что я говорил о том, что, вот, мол, как это странновато представить себе, что эта полянка зимой, место, где мы сидим, будет завеяна снегом, и когда-нибудь ночью, когда мы будем где-нибудь в Москве, где нибудь в фойе театра или в каком-нибудь ресторане, или за своей обычной работой в своих комнатах в Москве и Смоленске – на это наше место, может быть, забредет какой-нибудь глупый волк и оставит свою заметку, как говорит Пришвин.
Потом мы положили в огонь бутылку от наливки и поворачивали ее, пороли прутиком, наблюдая, как обгорает этикетка, прогибается стекло, и как оно на угольях кажется алым. Водочную бутылку решили не жечь, чтоб не огорчать Графа.
Мы дождались у огонька сумерек и возвращались каким-то другим путем – лугами, и пели «Ружу», «Распрягайте, хлопци, кони» и еще что-то. А «Не вижу синих небес, белых берез» – прошлогодняя наша напевка, как и в предыдущий вечер (ходили «под Громшу », гудели тучи майских жуков под полной, но свежей, майской листвой березняка), как- то не пелась. «Неповторимость, неповторимость».
