Александра Скребкова-Тирелли

Хроники одного дня

С плантаций Тринидада и Тобаго

привозят кофе в итальянский бар.

Заря сгорает, как сгорал Икар.

Китайский раб всю ночь среди лекал

И ножниц суетился над вискозой,

Декабрь издевался над мимозой:

Соцветия морозил и сдувал,

И первый посетитель в баре ждал

Свой капучино в новогодней кружке.

Валялся пес в траве и прелой стружке,

Был мир огромен и ужасно мал.

И грешник в церкви свечку зажигал

За упокой троюродной старушки,

А после евро нищему подал.

Тянулось время жвачкой, пахло гарью,

И кто-то называл кого-то тварью,

И Бог листал об этом всём

журнал.

***

Кем бы я хотела по-настоящему быть – матросом,

Что видит закат вблизи, как бабочка розу.

Вы скажете, что видят закат еще лучше пилоты,

Но у тех, скажем так, немного другие заботы –

Как не разбиться и не рассыпать по небу

хрустальные души,

А матросы могут подолгу лежать и слушать,

Как упругие сильные серые мускулы-волны

Бьются и бьют, но никому не больно –

Ни воде, ни железу, контейнерам, бакам с

горючим.

Море, besame mucho, besame, бесаме мучо.

Ночь нежна, и зеленый маяк, и русалочий

профиль,

Полароидный снимок трехлетней блондинистой

крохи.

И играет луна в свои игры, знакомые с детства:

Как нырнуть в облака и куда-то предательски

деться.

И индийский мотив из соседней каюты – напарник

из Дели.

И плывет это судно, «Sant’Anna», как сердце твое,

на пределе.

***

Я б написала репортаж

О жизни, о судьбе, о боли,

Да мало зла, сарказма, соли.

Наотмашь бьет не мой типаж.

Способна заварить вам чай,

Подать в фарфоровом сервизе –

Привет Джейн Эйр и бедной Лизе!

Вот мой напиток – получай.

Я заварила на слезах,

С лимоном терпким из Сан-Ремо.

Восток сгущается в глазах –

Бахчисарай. Я в нем Зарема.

Иль сицилийка. Шаль черна,

На шее капелька коралла.

Заря – как жар, и ночь больна,

Но никогда не умирала.

Стихотворение из цикла «Время»

У меня есть Время, оно обдирает, как струпья,

листья

И свистит мне ветром, что лето не вечно длится,

И ноябрь сильнее, сильнее июльской дремы.

Под холодным ливнем автобус спешит, зарёван.

И в нем каждый хмурый и с носа сдвигает маску,

И туман запрещает им видеть в красках

Этот мир, что был словно фреска от Ботичелли,

И по радио хриплый хит из прошлого – «Сэлли».

В этой песне поется, что Сэлли растратила Время,

Но несет это чувство радостно, точно не бремя.

Будто это заслуга – полопать, как шарики, годы,

И идти некрасивой и нищей во власти

ноябрьской погоды.

Запирают соборы и ставни, и воют собаки,

Еле видно рекламу: просекко, прошутто и раки.

И туман обнимается с Временем крепче, чем в танце.

На вокзале пьяница спит в полушубке и сланцах.

И по городу бродит и бродит увядшая Сэлли,

И старик сторожит Рафаэля в закрытой капелле,

И последний прохожий наткнулся на урну

в молочном тумане.

Мы уверены: все будет плохо,

но только

не с нами.

Луиджи

Как будто бы растаявший топаз,

На землю льется мартовское небо.

На мир больниц, парковок, автобаз

И на сарай с наклейкой «Адидас» –

Соседский. Окончательная треба –

Быть признанным своей родной землей,

Не умереть подкидышем, но сыном.

Пусть души

Улетают

Птичьим

Клином,

А плоть размякнет – станет колеей,

В которой зародится буйный куст,

В которой утка высидит яичко.

Ах жизнь моя, проигранная стычка!

Одной тебе –

Последний

Шепот

Уст.

***

А солнце – как запутанный клубок

Лимонной шерсти в облачной корзине.

По полю аист шествует разиней –

Он смотрит в небо, а у самых ног,

Точнее – лапок, прыгает лягушка –

Он проворонил, кажется, обед.

В деревню возвращается мопед

На всех парах. Как пенистая кружка

С холодным пивом, убывает день,

И каждому достанется глоточек,

И кипой непросушенных сорочек

Легла на душу тягостная лень.

А может быть, ее сестра, тоска?

Кто разберет их, обе неприглядны!

И вьется локон нитью Ариадны

Серебряной у темного виска.

Вечность

И стариковский вальс, и рыбное меню,

И плющ – как челка ослика под крышей,

А побережье – Африка Камю:

Пески и дюны. Крикни – не услышит

Никто тебя, ну кроме рыбака,

Худого загорелого Харона.

И в пляске Витта зубчик чеснока

На масле заезжает в макароны.

Здесь Время – собутыльник, не судья –

От ветра все морщины и артриты!

Харон уснул, и мечется ладья

Всю ночь вдоль

Пляжей

Санта-Маргериты.

Сонет весенний языческий

И вдруг поймешь, что в воздухе – Весна,

Как капля вермута в стакане с минералкой.

Прелестная девчонка со скакалкой,

Ты богом в утешенье нам дана.

Ты классики рисуешь на асфальте

Рукой ребенка – краше нет руки.

И ножки в гольфах резвы и крепки,

Глаза – как море в Ницце или Ялте.

Весна – дитя, рожденное в метель:

В платке пуховом душно, в шубке – жарко,

А мать-Зима смеется, ей не жалко,

Что плавится под солнцем колыбель.

И небо жжет глаза голубизной,

И мир от смерти лечится Весной.

***

Луна бледнее, чем покойница,

Как плач по ней – кошачий крик.

С мной сидит моя бессонница,

На образах все строже лик.

Все дальше Бог, а ветер яростный –

Возмездье здесь, а не потом.

Христос родился теплый, ясельный,

Но гнуться будет под крестом.

Вот так и ты, конвертик розовый

Иль голубой – на радость всем.

Но жизнь не лентой вяжет – тросами,

Пусть каждый дом – как Вифлеем.

Благославен же дом родительский,

В нем Царь – отец, Царица – мать.

Пусть жизнь моя – спектакль любительский,

Как стыдно в нем недоиграть!

Апрель

Мне, знакомой с детства с зимою

В ее самом суровом обличье,

Как не знать, что сначала птичье

Племя пляшет – потом земное!

Гордо Март объявляет птицам –

Самым старшим шепчет на ушко,

Что ненужной станет кормушка,

Что закончится время поститься!

Что земля будет теплой коркой

Пирога, только сверху невзрачной.

По асфальтовой шкурке наждачной

Дворник водит ветвистой метелкой.

И тогда, когда город захвачен

Будет воинством птичьим глумливым,

Когда небо сольется с разливом

Далеко за мостами, за дачей,

Вот тогда станет ясно и грустно,

Как в карете пустой карусели:

Жизнь не сможет начаться в апреле,

Жизнь свое не покинула русло.