Ирина Чижова. Из воспоминаний о жизни в питерской коммуналке

На тридцать восемь комнаток всего одна уборная...

(Из песни В. Высоцкого)

Середина прошлого века… Коммуналка в центре, на Литейном. Коммуна была из средних: изначально всего 8 комнат, 8 семей. Словом, не Воронья слободка, «ничьих бабушек» на антресолях в ней не проживало. Мы впятером занимали две смежных комнаты: бабушка, мама, папа, сестра и я. До этого родители и бабушка жили в пятиметровой комнате, бывшей кладовке, в другой коммуналке, недалеко от Финляндского вокзала. Эта комната расположение имела своеобразное, поэтому моя беременная мама, когда у нее начались схватки, вынуждена была перелезть через газовую плиту, а дальше пробираться по коридору к выходу из квартиры, балансируя по положенным поверх только что покрашенного пола доскам. Я прожила в этой квартире только до 5 месяцев. Спать меня укладывали на сундуке, а родители расстилали матрас под столом. Одна бабуля спала по-человечески, в кровати. Потом было еще какое-то промежуточное жилье на улице Чехова, а когда родилась моя младшая сестра, мы переехали в этот смежно-двухкомнатный рай. Всего предшествующего этому переезду я, конечно, не помню, пишу по рассказам бабушки и мамы, а вот квартиру на углу Литейного проспекта и улицы Чайковского, где я прожила до 28 лет, помню отлично и считаю ее «родной».

С соседями нам повезло: пьяниц, дебоширов и нечистых на руку среди них не было, и хотя характерный душок скандальности витал в атмосфере, до больших склок ни разу не доходило.

Помню полусумасшедшую соседку тетю Раю. Когда у нее начинались «припадки», она выбегала в коридор или на кухню, начинала вопить, изображая слабость в коленях: «Где я? Куда я лечу?!» – и цеплялась за белье, висящее вдоль стен коридора на веревках. Это была самая обычная истерика. Нас с сестрой загоняли в комнату, а с тетей Раей как-то разбирались взрослые. За пределами квартиры, бродя по улицам и заходя в магазины, тетя Рая виртуозно исполняла роль городской сумасшедшей. Причину своего слабоумия она объясняла так: «Меня в детстве корова на рог брала». Фамилия у нее была интересная – Голод.

В общей кухне висел график мытья мест общего пользования (каждую неделю) и кухонного окна (два раза в год, весной и осенью).

Составлять его пофамильно со временем вошло в мои обязанности. Один мой институтский друг‑шутник, увидев сие творение, возмутился: «Ирка, ты почему не предупредила? У вас тут написано: май 1975 – голод!» В кухне стояли три газовых плиты, и за каждой семьей были закреплены конфорки. А раньше, еще до появления газа в квартирах, посредине стояла одна огромная дровяная плита.

Стирали тоже на кухне, в корытах, на стиральных досках. Хозяйственным мылом. Пена по локоть, характерные звуки, запах кипятящегося белья… Сушили белье на чердаке. Поход на чердак с мамой был каждый раз интересным приключением. Запомнилось огромное пространство под крышей, множество веревок, слуховые окна, в которые были видны крыши соседних домов.

Плату за электричество рассчитывать поручалось кому-нибудь с образованием (одно время это делал папа, потом мама, а потом и я). Счетчики были у каждой семьи и один общий. Надо было рассчитать пропорционально количеству членов семьи оплату освещения тех самых «мест общего пользования».

Вот мы с сестрой еще дети. Пришли из школы, пообедали. Супчика поели. Потом пришел с работы папа, тоже решил поесть и, наливая суп, со словами: «Положу-ка я мяска побольше…», вынул поварешку из кастрюли… А в ней – мышь. Естественно, не живая, а вареная. «Нет, такого мяса я не хочу», – сказал наш очень выдержанный папа, вылил содержимое поварешки обратно и закрыл кастрюлю крышкой. Немая сцена… Как эта мышь оказалась в нашей кастрюле, можно только догадываться. Вряд ли она попала туда по собственной воле или глупости, ведь кладовка-то была общая…

Раньше в этой кладовке была вторая уборная, о чем свидетельствовали остатки крепления унитаза в полу. Холодильников тогда не было, продукты хранились в таких вот общих кладовках или между оконными рамами. Сливочное масло для предохранения от обветривания заливали в масленке водой. А за окном, на карнизе, расширенном досками, стояли ведра или бачки с квашеной капустой и солеными грибами. Какое все это было вкусное!

Отопление было печное, и как же уютно трещали дрова в печке! У нашей печки, в отличие от остальных имеющихся в квартире, была старинная чугунная дверца с латунной облицовкой и двумя круглыми ручками. Чтобы открыть дверцу, надо было за эти две ручки потянуть не к себе, а вверх. На внутренней стороне дверцы надпись: «Отлито на заводе Санъ-Галли». Точно такая же надпись была на решетке Троицкого моста. Паровое отопление и горячую воду проводили уже на моей памяти. Во дворе штабелями лежали радиаторы, рабочие сверлили дыры в полах и проводили трубы. Потом и ванная комната появилась, тоже общая, конечно. За стеной нашей ванной находился ресторан гостиницы «Нева», и по вечерам оттуда слышалась музыка.

Были и положительные стороны коммунального проживания. Например, можно было оставить детей под присмотром соседей. Мама так и делала, когда мы болели. По ее просьбе тетя Дуся или тетя Маруся нас кормили и периодически заходили проверить, все ли в порядке.

Тетя Маруся мне очень нравилась. Она говорила с белорусским акцентом, называла меня Ярынкой, и у нее были красивые руки. Потом, уже повзрослев, я сказала об этом, чем сильно ее смутила. Этими красивыми мягкими руками она как‑то раз вытащила толстую занозу – щепку от паркета – из ягодицы моей сестры. Просто зажала торчащий конец занозы между большим пальцем и лезвием столового ножа – раз, и готово! Сестра даже испугаться не успела.

Была еще Александра Георгиевна, пожилая, очень интеллигентная старая дама с седыми кудряшками. Прямо хоть пиши с нее образ «бывшей дворянки» или «смолянки». В ее комнате пахло смесью ванили и нафталина и было тесно от множества вещей: сплошные комодики, этажерки, салфеточки, статуэтки, козетки, а на подоконнике сидела кошка-копилка мордой на улицу – голубей отпугивать. Помогало! Старушка делала замечательно вкусное печенье в виде белых грибочков – ножки и шляпки пеклись отдельно, причем ножки были из двух половинок, потом при помощи сахарной глазури детали склеивались, шляпка красилась сверху шоколадной глазурью, снизу белой, потом ножка обмакивалась в мак, чтобы было как будто в земле, – и всегда угощала им всех соседей. Иногда к ней приезжала из Карелии ее родственница по имени Марта (отчества не помню). Они звали друг друга Шуренок и Мартусенька. Мартусенька говорила с легким финским акцентом. С ней было очень приятно разговаривать, она умела слушать и рассказывать.

Свой телевизор появился у нас только в 1965 году, так что самое важное и интересное – похороны Джона Кеннеди, фильм «Иван Грозный» Эйзенштейна, концерт перуанской дивы Имы Сумак – мы ходили смотреть к соседям. Их большая комната вся была заставлена огромными клетками с канарейками, которые распевали на всю квартиру. Потом появился еще и попугай, оравший, скорее всего, «Розетта!», а нам, детям, тогда слышалось: «Розетка».

Однажды – мне тогда было лет семнадцать – мой рыжий кот оказался заперт в этой комнате, хозяева же уехали на дачу. Что было делать? Все соседи собрались у двери, пытались как-то вызволить скотинку, но безуспешно. Кто-то знал приметы дачи, мы с друзьями предприняли попытку найти ее в загородном поселке, но разве найдешь? Два дня я кормила котика через щель под дверью. А потом решила: надо отпилить угол двери. Как только приступила к осуществлению задуманного – всех соседушек как ветром сдуло. Очевидно, никто не хотел быть свидетелем «взлома». Хозяин комнаты, вернувшись, ни слова не сказал, просто приклеил отпиленный угол эпоксидкой, что, несомненно, сделало ему честь.

За пределами коммуналки тоже было много интересного. Дрова для печек – отчетливо помню их запах – хранились в сараях или подвалах. И как только места в городе для всего этого хозяйства хватало?

Тихие улицы казались такими широкими, а теперь из-за припаркованных автомобилей ощущение совершенно иное. Машин было очень мало, зато часто встречались телеги, запряженные лошадьми. Конский навоз собирали какие-то люди с кошелками.

Родители не боялись отпускать детей на улицу. Мы гуляли зимой до темноты, уверенные, что никто нас не тронет. Летом, с наступлением белых ночей, я девчонкой иногда бродила ночью по набережной Невы, по Невскому – одна.

Двери некоторых коммуналок вообще не запирались, а если и запирались, то замок легко можно было открыть, например, монеткой или, как Остап Бендер открыл квартиру инженера Щукина, ногтем большого пальца.

Получилось так, что постепенно почти половину квартиры заняла наша разросшаяся семья, причем на совершенно законных советских основаниях. Сначала, когда мы с сестрой подросли, мама выхлопотала нам одну освободившуюся комнату, потом у нас стали появляться дети, можно было встать на очередь «по улучшению жилищных условий», что мы не преминули сделать, а «до подхода очереди» заняли еще одну большую комнату, из которой выехали прежние жильцы.

В этой большой, 24 квадратных метра, комнате, жили моя сестра с мужем и сыном. Мы были молодыми родителями, действительно молодыми, у меня в 23 года уже было две дочки. Теперешние мамы гораздо взрослее.

Квартира наша располагалась на втором этаже, и уличные фонари, висящие на проволоке, протянутой между домами улицы Чайковского, светили прямо в окна нестерпимым дневным светом, мешающим спать по ночам. Тетя Маруся называла их «бычьи яйца», видимо, ей они тоже не нравились. Занавески не спасали…

Промучившись какое-то время, муж моей сестры решил разбить один из этих фонарей, висящий совсем уж неудачно по отношению к его спальному месту. По молодости лет другого решения и не могло возникнуть, согласитесь. Я, конечно, со своим живым характером и любовью к изобретательству, взялась ему помогать. Открыли окно, провели рекогносцировку и решили, что нам потребуется рогатка. По понятным причинам рогатки под рукой не оказалось. Тогда мы взяли старое лыжное крепление, вытащили из него прижимную пружину, имеющую как раз подходящую форму, привязали к ней резинку. Теперь надо было подумать о снарядах. Подошли гвозди, согнутые подковкой. Приготовились, снова открыли окно. Дело было не то ранней весной, не то поздней осенью, холодно изрядно, и после нескольких неудачных попыток нам пришлось тепло одеться. Павел стрелял, а я подносила патроны, бегая из комнаты на кухню. Гвозди сгибала, орудуя молотком на чугунном утюге, чтобы не мешать соседям громким стуком. Потом он попросил найти темные очки, потому что было трудно целиться в ярко светящийся объект, и мы увлеченно продолжили обстрел.

Минут через двадцать, осознав нелепость ситуации, мы одновременно посмотрели друг на друга и громко расхохотались: два вроде бы взрослых человека… в три часа ночи… в зимней одежде, в пляжных очках… у открытого окна, с рогаткой… Видели бы нас наши дети!

Лампу разбить нам так и не удалось – то ли стекло было толстое, то ли снаряды слабоваты, то ли меткости не хватило. На следующий день, гуляя с детьми по противоположной стороне улицы, я увидела, что тротуар усыпан гнутыми гвоздями – следами нашего ночного хулиганства.

У каждого, кто жил в коммуналке, свои воспоминания, часто в них мало радостного. Мои же проникнуты каким-то теплом, тоской по утерянному раю, что ли. Видимо, это связано с тем, что в то время все люди были нравственно чище, не говоря уже о наличии четкого понимания добра и зла. А может, просто детство было счастливым. Родители на нас никогда не кричали и не наказывали физически. Мы с сестрой по одному только неодобрительному взгляду папы понимали, что сделали что-то не то. В нашей семье, да и во всей квартире, никто не сквернословил, даже слово «дура» считалось бранным. Куда все подевалось?

Нет ответа, как нет конца моим воспоминаниям…