Светлана Куликова. КУРОПАТКА "В КАЛИТКУ"
1970-й год. Советский Союз.
Путешествие по Военно-Грузинской дороге я получила от родителей в подарок на совершеннолетие и впервые самостоятельно отправилась в дальний путь.
Сначала летела самолетом из Свердловска до Минеральных Вод. Потом ехала поездом до Орджоникидзе – там из разных городов СССР собиралась наша группа.
Встречала нас руководительница группы Анна Ивановна, женщина лет сорока, крепкая, быстрая и громкая. Она непрестанно суетилась курицей-наседкой, волновалась: «Товарищи, не расходимся, держимся кучно!..»
Меня, самую юную и неопытную туристку, Анна Ивановна взялась опекать персонально. В автобусе усадила рядом и, перекрывая натужный рев мотора, втаскивающего машину на перевал, кричала мне в ухо наставления, как следует вести себя с кавказскими мужчинами:
– В Грузии незамужних девушек мало, а нравы о-о-очень-очень строгие! Прошелся парень с девчонкой по улице – всё, считай, жених. За руку взял – уже вся девчонкина родня к свадьбе готовится и посматривает, чтобы жених не увильнул, а попытается – могут и пристрелить. У русских нравы свободней, поэтому кавказцы любят за нашими девушками приударить…
Для пущей убедительности и действенности инструктажа наставница сопровождала его страшилками:
– На Кавказе даже сопливым пацанам в глаза смотреть нельзя, они прямой взгляд понимают как призыв к близким отношениям и сразу на него отзываются так активно, что потом не отвяжешься. Это не наши лопухи, с ними финт «иди сюда – пошел вон» не пройдет! Попользуются тобой и сбросят в пропасть! А там кто тебя найдет? Никто не найдет! Так что веди себя предельно вежливо и скромно, далеко от турбазы не отходи. Лучше вообще никуда без меня не ходи.
Я пообещала в одиночку не гулять и в глаза грузинам не смотреть. Подумаешь, потеря! Не больно-то и хотелось. Что я, грузин не видела?
Если честно, не видела. Они, конечно, как все советские люди, свободно жили в нашей стране от Камчатки до Калининграда, но за восемнадцать лет жизни я еще ни одного грузина не встретила. До наставлений опытной Анны Ивановны они представлялись мне кареглазыми брюнетами, благородными и храбрыми, подобно князю Багратиону из романа «Война и мир». А после – огромными волосатыми дикарями, пускающими слюни вожделения при виде любой особы женского пола. Однако этот новый образ казался мне не столько страшным, сколько смешным.
Все десять лет обучения в школе по литературе у меня стоял твердый «пятак». Романтизм русской классики мощно резонировал с романтизмом моей наивной провинциальной души и взывал к знакомству с Кавказом Толстого, Пушкина, Лермонтова, Руставели, Думбадзе… И в Грузию я приехала, чтобы увидеть воспетые классиками горы и долины, крепости и храмы; чтобы войти в монастырь, где томился юный Мцыри… И совсем не хотелось прожить здесь две недели, уперев взгляд в землю. Нет, я буду, буду смотреть по сторонам во все глаза! Но, так и быть, постараюсь не встречаться взглядами ни с местными мужчинами, ни даже с сопливыми мальчишками – исключительно ради спокойствия Анны Ивановны. Ну и чтобы родителей не огорчить, они могут сильно расстроиться, если я вдруг окажусь на дне пропасти, где меня никто никогда не найдет...
В Казбеги автобус прибыл под вечер.
Погода испортилась, горные вершины спрятались в низких облаках. От подножья к тем облакам тянулись зеленые, кое-где пестреющие россыпью цветов склоны. Их быстро накрыли сумерки, и вышли мы у ворот турбазы уже в полной темноте.
На тускло освещенной веранде за большим столом гуляла шумная мужская компания. Низкие голоса, гортанная речь, как будто клекот орлиной стаи… Если, конечно, орлы где-то стаями водятся.
Увидев туристов с рюкзаками, пирующие мужчины умолкли. Пока мы ждали администратора, они с любопытством разглядывали нас. Я отвернулась, не разобрав, насколько страшные сидят за столом мужики. Заметила лишь, что все густо бородаты. Хорошо, что ни с кем глазами не встретилась.
Пришла высокая худая женщина, вся с головы до ног в черном. Представилась Тамарой. Проверила у Анны Ивановны какие-то бумаги и развела группу по комнатам.
Засыпая, я слышала, как пир на веранде заканчивался замечательным многоголосым пением. Мужской хор ладно и душевно тянул какую-то торжественную песнь.
«Нет, – подумалось мне уже сквозь дрему. – Негодяи и преступники так петь не могут».
Из глубокого сна меня выдернул громкий женский голос, выкрикивающий что-то. Слов я не поняла, но узнала интонацию – так моя бабушка ругала беспокойную корову, когда доила ее: «Стой, Зорька, стой, холера!» Беканье, меканье, стук множества копыт, сухой звон жестяных колокольцев на шеях животных, собачий лай… Мирные звуки раннего сельского утра.
На соседней кровати чуть слышно похрюкивала во сне Анна Ивановна.
Я встала, потихоньку оделась и, рассудив, что в пять утра с территории турбазы меня вряд ли кто-то потащит в пропасть (тем более что злодеи допоздна пили и пели и сейчас наверняка спят), совершила серьезный проступок: покинула свою заботливую спутницу.
Чистый холодный воздух газировкой защипал в носу. Со всех сторон на долину свысока взирали вековечные горы. Село лежало под ними словно на дне глубокой тарелки и жило своей суетливой жизнью. Криками и хворостиной подгоняя кудлатую овцу, пробежала администратор Тамара в глухих черных одеждах.
За воротами по пыльной улице шло стадо коров и овец. И была бы эта картина обыденно-деревенской, кабы не фантастические природные декорации, среди которых она разворачивалась. В груди стало жарко и тесно, а в начитанной моей голове завертелись пафосные эпитеты от «…страж Вечности» до «остановись, мгновенье…». Внезапно вдалеке, на фоне горного склона пронесся всадник в бурке, напоминая картинку на пачке отцовских папирос «Казбек», и сразу пафос исчез. Осталось восхитительное чувство восторга и уверенности: здесь, где так совершенен мир, ничего плохого случиться не может…
– Ага! Вот ты где!
Всклокоченная Анна Ивановна всем видом своим выражала панику и упрек.
– Да я тут, рядом, только постоять. Посмотрите, какая красота!
– Красота, красота, – недовольно пробурчала Анна Ивановна. – Ты бы все-таки прислушалась к моим словам. Я в школе учительницей двадцать лет оттрубила, лишнего не посоветую. Ладно, пошли, у нас сегодня Гергетский ледник. После завтрака – в поход.
К леднику группу вел угрюмый старик – проводник Вахо.
Анна Ивановна старалась не упускать меня из виду, а когда все же теряла, начинала искать взволнованным материнским взглядом. И напрасно: никакого шанса встретиться с Вахо глазами у меня не было. Вышагивая впереди группы мягким, почти крадущимся, но очень быстрым шагом, он ни разу не обернулся на поспешающих за ним туристов. Зато с его добродушным, жизнерадостным помощником – белым псом по кличке Терек – мы и в глаза друг другу смотрели с нескрываемой приязнью, и обнимались, и бегали наперегонки. Следуя врожденному инстинкту собаки-пастуха, Терек добросовестно следил, чтобы ни одна «овца» из нашего «стада» не потерялась: отстающих подгонял, покусывая за пятки.
Без происшествий мы бодро дошли до кончика ледникового языка. Там, примостившись на холодных камнях, съели бутерброды, собранные в дорогу Тамарой (на турбазе она исполняла обязанности не только администратора, но и завхоза, и поварихи), полюбовались диким горным пейзажем, сфотографировались и спустились обратно.
В этом недолгом и несложном походе я так устала, что рухнула в постель и отключилась до утра на радость Анне Ивановне: на одну женскую особь в зоне ее ответственности стало меньше. Прочих одиноких туристок ей пришлось спасать от гибели в пропасти допоздна, пока не закончились танцы и не покинули территорию базы местные парни. Могла ли она подумать, что на следующий день прямо у нее на глазах я познакомлюсь с кавказским мужчиной, посмотрю в его огромные зеленые очи и очаруюсь на всю оставшуюся жизнь…
Анна Ивановна сама стала зачинщицей этого неожиданного знакомства. Она предложила пойти на окраину села позагорать. Дескать, день свободный, погода хорошая, место безлюдное, поваляемся под горячим майским солнышком.
За огромными валунами, где нас не было видно ни с какой стороны, мы расстелили полотенца, разделись до купальников и улеглись.
Анна Ивановна задремала, а я любовалась простирающимся перед нами лугом – зеленым, с алыми пятнами распустившихся маков, словно сказочная дива обцеловала его ярко накрашенными губами. За лугом на возвышенности виднелись древняя крепость и несколько домов, сложенных из крупного темно-серого камня. Они стояли далеко, но в чистейшем горном воздухе казались близкими, видны были даже распахнутые ворота и собаки, играющие возле них.
«Интересно, как там люди живут? – размышляла я, разглядывая строения, вписанные в пейзаж так органично, будто они естественным путем выросли из каменистого склона. – Могла бы я так же изо дня в день, из года в год жить по заветам предков, соблюдать обычаи горцев, носить чулки и платок в любую погоду? Овдовев, никогда больше не влюбляться и не снимать траурных одежд?..»
Некоторые наши туристки успели познакомиться с местными ребятами и кое-что от них узнать. За завтраком они рассказали, почему Тамара ходит вся в черном: носит по траур по мужу, погибшему двадцать пять лет назад, в последние дни Великой Отечественной войны.
«Смогла бы я вставать на рассвете, выгонять овец, вечером их доить, делать брынзу, а долгими зимними вечерами вязать шали из козьего пуха и носки из овечьей шерсти?» – мысленно примеряла я на себя роль жены грузинского мужа…
Тихий шорох, долетевший сквозь полудрему, показался шелестом листьев, и в тот же миг пришло осознание, что – о ужас! – никаких деревьев поблизости нет. Снова шорох… И шепот… За камнями явно кто-то возился и тихо переговаривался. Кто, кто?! Да ясно же кто! Те самые волосатые чудовища… Несколько секунд я выбирала между заорать и затаиться, ничего не выбрала, толкнула локтем Анну Ивановну и начала поспешно одеваться.
– А?! Что?!
Наставница моя вскочила с воинственным видом, как будто и не спала вовсе, а тщательно готовилась отразить нападение.
– Там кто-то есть, – я старалась не дать воли страху. Все-таки нас двое, обеих сразу не поволокут в пропасть, тем более что до ближайшей – в Дарьяльском ущелье – около десяти километров, если верить карте.
– Где?
– За валуном.
– Кто здесь? – громко и строго спросила Анна Ивановна, спешно натягивая брюки и рубашку.
Из-за валуна раздалось отчетливое «хи-хи» и предостерегающее «ш-ш-ш!» – следом.
Я вжалась спиной в камень, а моя храбрая опекунша зашла за него, и оттуда послышался ее голос с очень странной интонацией умиления:
– Так-так-так, кто это тут за нами подсматривает?!
Ответил ей веселый детский смех.
Их было шестеро. Две маленькие девочки и четыре мальчика постарше. Один из них, в сильно выцветшей, некогда красно-синей клетчатой рубашке и серых поношенных штанах, явно лидировал. Самый высокий, лет примерно восьми-девяти с виду, русоволосый, кудрявый, с большими зелеными глазами в обрамлении длинных девчоночьих ресниц, мальчик был необычайно красив и по-мужски солиден. Ничуть не стесняясь, он разглядывал нас из-под густых кудрей. Конечно же, я забыла зарок не смотреть в глаза грузину, даже если это сопливый пацан. Посмотрела. Ничего не произошло. Мальчик вышел вперед и что-то гортанно произнес по-грузински хрипловатым ломким голосом. За ним, хихикая и застенчиво посматривая на нас, мельтешила прочая мелюзга, кроме одной, совсем крошечной девчушки. Уцепившись за штанину вожака, она неуверенно шагнула вместе с ним и серьезно уставилась на незнакомых тетенек. Анна Ивановна рассмеялась и пошла обратно к нашему лежбищу. А я продолжала оцепенело стоять в растерянности.
Неловкое молчание затягивалось, надо было что-то ответить.
– Гамарджоба, – сказала я единственное известное мне грузинское слово.
Наверное, неправильно произнесла, потому что мальчик, а за ним и другие дети засмеялись. Но не обидно, не насмешливо, а дружелюбно. Я повторила по-русски: «здравствуйте» и пошла к своим вещам. Дети потянулись за мной. Запасливая Анна Ивановна уже достала из сумки и разложила на полотенцах яблоки и конфеты.
– Давайте, ребятишки, налетайте! – скомандовала она.
Дети что-то защебетали, посматривая на зеленоглазого мальчишку, а тот покачал головой и на русском языке, не очень чисто, но внятно отказался:
– Спасибо. Не надо.
И снова замолчал, снисходительно улыбаясь. Эта странная, совсем не детская улыбка почему-то сильно меня смущала. Что надо говорить, делать, как вести себя с детьми горцев, есть какие-то традиции на этот счет? Я не знала. Анна Ивановна, судя по ее растерянному виду, тоже.
Разрядила обстановку кроха. Нетвердо ступая, что-то гулькая, она проковыляла к угощению, обеими ручонками ухватила конфеты и потянула в рот вместе с фантиками.
– Вот молодец, – засмеялась Анна Ивановна. – Так и надо. А вы чего растерялись?
Дети хихикали, но с места не двигались.
Их вожак вынул руки из карманов, подошел, осторожно забрал конфеты из крепко сжатых кулачков, развернул одну и положил в доверчиво открытый рот девочки.
Я сгребла сладости, протянула ребятам:
– Берите, не стесняйтесь.
Старшой что-то крикнул, видимо дал разрешение, потому что дети подошли и чинно взяли по одной конфете. Первыми – малыши, потом те, кто постарше. Я чуть было не зааплодировала, выражая глубокое уважение народу, у которого растут такие потомки.
Через пять минут мы всемером сидели на траве и поедали все, что Анна Ивановна припасла для нас двоих. Восьмой член компании – та самая маленькая девчушка – уснула на моем полотенце.
Познакомились. Зеленоглазого мальчика звали Шалва. Он уже окончил второй класс и довольно сносно объяснялся на русском.
В стайке мальков родными ему были только двое: брат Анзор и спящая малютка Мэри – племянница, дочка старшей сестры. Еще двух мальчишек и девочку ему доверили соседи. Как взрослому и ответственному. Справедливо доверили. Он таким и был – взрослым и ответственным.
Шалва понравился мне, а я – ему. Мы оба почувствовали эту взаимность. И она нас ничуть не напрягала. Что, собственно, плохого или странного в том, что два человека друг другу симпатичны?
Мэри крепко спала. Профессиональный педагог Анна Ивановна играла с детьми – из-за валунов доносился смех. А мы с Шалвой сидели рядом, смотрели на сияющий снегами Казбек и беседовали.
– Откуда ты приехала?
– Из Свердловска.
– Это большой город?
– Большой.
– Как Тбилиси?
– Да.
– Далеко?
– Очень.
– Дальше Тбилиси?
– Намного дальше и совсем в другой стороне. А ты был в Тбилиси?
– Нет еще. Папа там живет. Работает в Тбилиси.
– А ты здесь с мамой?
– Мама, да. Еще дедушка, бабушка, папа брат, мама брат…
– А детей у вас сколько?
Шалва медленно загибал пальцы, на каждом называя имя. Получилось семь. Три пальца он разогнул обратно – эти уже взрослые, они живут отдельно. Еще один старший брат помогает пастухам, сейчас с ними в горах.
– Сколько же ему лет?
Шалва дважды махнул обеими руками с растопыренными пальцами и показал еще четыре.
– Двадцать четыре? А тебе?
Пять пальцев и четыре – девять.
– А тебе?
– Мне восемнадцать.
– Мой сестра восемнадцать. У нее есть муж и Мэри. А у тебя есть муж?
– Нет.
– Ты красивая.
– Спасибо, – ответила я, но думала другое.
Думала то, что не могла, стеснялась сказать: «Ты тоже очень красивый, Шалва. А еще умный и заботливый. Я хочу, чтобы твоя жизнь сложилась лучше, чем у твоих родителей. Чтобы ты не уезжал на заработки далеко от дома, чтобы жена твоя не растила детей без тебя…»
На следующий день, окончательно осмелев, я снова оставила спящую Анну Ивановну и встретила хрустальный рассвет у ворот базы.
Ничего не изменилось. Не было только всадника в черной бурке с папиросной пачки. Оттого, быть может, утро показалось мне не таким картинным, как накануне. Все вокруг стало реальнее и как будто роднее. Я проводила взглядом вечную вдову Тамару, гнавшую строптивую овцу. Подставила лицо разогревающему воздух солнцу и приготовилась услышать бодрое «А, вот ты где!» своей наставницы. Но Анна Ивановна, похоже, уверовала-таки в безопасность местного окружения и ослабила контроль. Встретились мы за завтраком.
– Товарищи, внимание! – тоном партийного лидера на трибуне возвестила Анна Ивановна. – До обеда все свободны. Можно погулять в окрестностях или сходить на рынок, а после обеда грузимся в автобус и едем в Пасанаури. Там ужинаем, ночуем и утром уезжаем в Мцхету. Чем известна эта древняя столица Грузии? Кто знает?
Туристы за столами потянули вверх руки, как школьники за партами. «Мцыри!» – выкрикнул кто-то.
– Верно, – одобрила бывшая учительница. – В Мцхете мы осмотрим монастырь Джвари, где жил легендарный герой поэмы Лермонтова «Мцыри» и поедем дальше, в Тбилиси.
Я выбрала рынок. То есть это Анна Ивановна выбрала меня для похода на рынок. Мне‑то хотелось снова посидеть на камнях в обществе щебечущих ребятишек и их зеленоглазого вожака. Но предложение наставницы прозвучало так, что возражения даже не попытались сформироваться во мне.
Шагая рядом с Анной Ивановной по пыльной дороге от базы до села, я старалась угадать, где живет большая семья Шалвы.
Окруженные горами дома и подсобные постройки стояли вразброс, словно их ссыпал великан со своей гигантской ладони – где упали, там и стоят. Фруктовые сады и небольшие виноградники между ними совершенно не походили на привычные для меня прямоугольники огородов в уральских деревнях. И отовсюду виден был строгий силуэт древнего монастыря, как будто нарисованный темно-коричневой гуашью на серо-зеленом горном склоне. Мы немножко поплутали и вышли к цели.
С очень большой натяжкой можно было назвать рынком несколько ящиков у дороги с разложенными на них товарами: сыр, молоко, фрукты-овощи, рукоделье. За ящиками стояли местные женщины, несмотря на жару, в толстых чулках и закрытых платьях с длинными рукавами.
– Надо обязательно торговаться, а то не будут уважать, – прошипела мне в ухо всезнающая Анна Ивановна.
– Сивета! – услышала я вдруг знакомый хрипловатый голос.
Шалва стоял рядом с полной женщиной в длинной серой юбке, светлой блузке и белом платке, повязанном низко на лоб. Перед ними на большой картонной коробке лежали вязаные шали, носки, душегрейки из овчины. Я радостно махнула рукой и направилась к ним. Анна Ивановна тоже обернулась, но, занятая покупкой, лишь проводила меня встревоженным взглядом.
Шалва что-то быстро проговорил по-грузински, обращаясь к женщине, и сообщил мне на ломаном русском, обводя жестом товар:
– Мой мама Этери. Она делать это.
Подумал и добавил:
– Тебе очень красиво.
Мама Этери разглядывала меня в упор круглыми глазами цвета неспелого крыжовника так откровенно и беззастенчиво, будто не свои изделия предлагала мне, а, наоборот, собиралась купить меня. Потому, наверное, я не удивилась, когда она деловито спросила:
– Ты замужем?
Похоже, замужество было здесь непременным и главным условием состоятельности любой девушки.
– Нет, – ответила я, остро ощущая свою ущербность.
– Выходи за моего сына. У него есть дом, овцы.
Потрясенная внезапностью и прямолинейностью сватовства, я опустила взгляд на Шалву. Возникший было в уме шутливый ответ «пусть ваш сын сначала подрастет» растворился без остатка под его уж очень печальным взором.
Я растерялась и молчала, пытаясь успокоить бешено мятущиеся мысли: «Не обидеть бы… Наверное, у них так принято – заранее невесту посватать… Девять лет разницы – в матери не гожусь, но все же… Может, и правда остаться? Вырастет же когда-нибудь этот мальчик… Буду жить с ним, вязать носки, сидеть тут на ящиках, продавать их туристам… А как же мама, папа, институт?.. Зато какая восхитительная природа…»
Этери проследила мой ошеломленный взгляд и засмеялась:
– Нет, не Шалва. Другой. Дато зовут. Он сейчас отару с гор гонит. Скоро дома будет.
Горячая лавина стыда накрыла меня. Я чувствовала, как горят уши, щеки, как невозможно снова посмотреть открыто и прямо в потемневшие до болотного оттенка глаза Шалвы.
Скрывая смущение, я закашлялась. Выдавила улыбку, изображая вежливость, и пролепетала сбивчиво, что такое предложение мне лестно, и я сожалею, что очень скоро, буквально через пару часов вынуждена уехать, потому что путевка… группа… нельзя...
Этери несколько раз кивнула, взяла с коробки пару носков и сказала что-то на своем языке повеселевшему Шалве. Он ответил ей, потом повернулся ко мне:
– Мама говорить: приезжай еще. Потом. Это тебе. От мама. Бери.
Я прижала к груди теплый дар, белый, с сине-зеленым узором по краю. Очень хотела обнять на прощание Этери и ее замечательного сына, но не решилась. В суровых краях, что у русских крестьян, что у грузинских горцев, не принято напоказ выражать трепетные чувства. Повторяя как попка-дурак «спасибо, спасибо, спасибо…», я попятилась и, не подходя к другим торговкам, двинулась обратно на базу.
Анна Ивановна догнала меня за поворотом. На ее упреки я не отреагировала, не ответила и на вопрос, почем купила носки. Что тут скажешь? Чем я за них заплатила? Судьбой? Слишком пафосно. Да и неправда…
Уже почти у ворот турбазы мы встретились с отарой. Впереди шли два пастуха с посохами.
«Вот и Дато вернулся, – подумала я, останавливаясь на обочине. – Интересно, который из них?»
Пастухи выглядели как близнецы: у обоих черная высокая папаха сливалась с черной бородой, плавно переходящей в длинную черную бурку. И в этой мрачной кучерявой копне, где-то между бородой и папахой, сверкали любопытством устремленные на незнакомых женщин глазищи – у одного, как я успела заметить, карие, а у второго… зеленые. Миг – и пастухи прошли. А вскоре и стадо, блея, стуча копытцами, протекло мимо шерстяной рекой.
«Ушло в прошлое мое будущее», – подумала я и рассмеялась.
– Ты чего? – удивилась Анна Ивановна.
– Да так. Меня на рынке сосватать пытались.
– Это они могут. Я же говорю: у них очень мало свободных женщин.
Анна Ивановна не спросила, согласилась я или нет, ей ответ был очевиден. От этого у меня почему-то испортилось настроение.
В молчании мы дошли до базы.
После обеда быстро собрали вещи и направились к автобусу, уже стоявшему на другой стороне улицы.
У ворот, на том самом месте, где я встречала рассветы и смотрела, как Тамара гонит в стадо свою строптивую овечку, стоял Шалва. Он что-то держал перед собой в сложенных ладонях. Увидев меня, возбужденно бросился навстречу, протянул это «что-то», приговаривая:
– Тебе, подарок, в калитку! На! В калитку!
Я на ходу подставила руки, в них легла маленькая пестрая птичка. Она не двигалась, испуганно глядя одним глазом, вместо другого темнела короста. Не понимая, какой калиткой и зачем (на суп, что ли?) нужно придавить это несчастное существо, я строго прикрикнула на Шалву, который бежал рядом и все приговаривал «Тебе! Подарок! В калитку!»:
– Стой! Я не могу это взять, мне еще очень долго ехать, я не довезу. И никакой калиткой эту птичку добивать ни за что не буду!
Шалва быстро, горячо что-то говорил по-грузински, а я тупо стояла перед ним с птицей в ладонях. Она доверчиво смотрела единственным блестящим глазком и не пыталась вырваться. Пальцы мои ощущали, как слабо и часто-часто бьется ее сердце. Шалва тревожно-выжидательно смотрел мне в лицо снизу вверх. Туристы обходили нас и садились в автобус. Последней шла администратор базы Тамара. Она остановилась и прислушалась к горячим речам Шалвы.
Переводчиком Тамара оказалась не особо сильным, но все же мне удалось понять, что птица – горная куропатка. Шалва еще зимой нашел ее, раненую, возле тех камней, где мы с ним встретились, подобрал, выходил и теперь дарит мне, чтобы я посадила ее в клетку (О! Так «калитка» на самом деле «клетка», а я-то вообразила… Какой стыд!), сберегла и будущим летом вернулась в Казбеги вместе с ней…
Немало, видимо, прошло времени в сумбуре переговоров, если автобус несколько раз призывно гудел.
– Сейчас! Иду! – кричала я своим попутчикам и никуда не шла, а продолжала убеждать Шалву, что не смогу благополучно довезти куропатку до Свердловска.
Но и обидеть горца, не приняв от него подарок, я тоже не могла! Выход из тупика нашелся в глазах Тамары, в ее заинтересованном взгляде на куропатку. Она же держит кур в клетке, вспомнила я, куры несутся. Может, и куропатка на это дело сгодится.
Так мы и договорились: я отдаю птицу Тамаре на ответственное хранение в курятнике. Ровно на год. Через год возвращаюсь сюда, в Казбеги.
– Я ждать тебя, – Шалва развернулся и пошел прочь, не оборачиваясь ни на Тамару с куропаткой, ни на меня с мокрыми глазами. Настоящий мужчина.
Потом были Пасанаури, Мцхета, Тбилиси, Батуми… Свердловск.
Носки я привезла домой, надевала их в зимние холода. Глядя на сине-зеленый узор на белом фоне, вспоминала изумрудные, с красными «поцелуями» маков луга́ у подножья Казбека и лазурное небо над его белой-белой вершиной.
С годами подарок Этери износился и куда-то пропал. Грузия исчезла с карты моей страны. Поселок Казбеги прекратил свое существование – ему вернули древнее название Степанцминда.
Но время не властно над памятью: там до сих пор живут гордый кудрявый мальчик с зелеными глазами, высокая худая женщина в черных вдовьих одеждах и одноглазая куропатка «в калитке», доверчивая, как детская душа.