Баадур Чхатарашвили. MODERATO CANTABILE: УМЕРЕННО И ПЕВУЧЕ

Юмол пребывает в своем небесном доме

на золотом престоле,

откуда ему видны все дела людские…

Мифология меря

Стол был накрыт, и вино играло,

и светловолоса была хозяйка…

Йейтс

При благосклонном молчании луны…

Вергилий

…А как доподлинно известно, под безмятежным отсветом златорогой спутницы ночной ничто не ново, ибо история, которую я нынче расскажу, как будто бы перенесена из солнечной Тосканы на сумеречный русский Север с разрывом временным в шесть сотен лет: «Декамерон» бессмертен, дамы и господа!

1. Место

От вепсов, от Мальгоры, по лесам, меж болот сбегают к Волге две резвые речушки – Раса и Умора.

Там, где сосны и ели, там, где еще можно набрести в чащобе на затаившиеся от беспощадного топора дровосека шершавые дубы, там Умора кольцом оборачивается кругом густого ольховника, а у озера, что жадно выпивает струи Расы, стоит городок: уцелевший через лихолетье набегов прежний кремль, да с былых достатков – добротный лабаз. Рядышком бывшая гимназия: колоннада, резной фриз – при последнем императоре наследник именитых мануфактурщиков расстарался. Чуть поодаль сама – скончавшаяся в перестройку – мануфактура. Окрест – сбегающие к озерной глади ряды вросших в землю избушек, за ними – привокзальная площадь с непросыхающей и незамерзающей даже в самые лютые морозы зловонной лужей. Сразу за шпалами разбросаны по кочковатой пустоши тронутые коростой пятиэтажки. А дальше уже и край болота, и над подступившими к самым стенам зыбкими топями порченым зубом – шаткий под порывами верховой заверти, ощетинившийся дымниками времянок короб малосемейки.

2. Время

В этом обиталище я и взял внаем келью, когда с болота потянуло последней влагой, сгинула мошкара и пропахший прелью и осенним грибом, еще вчера полный шумной жизни лес затих в предчувствии скорого снега. Пришли звонкие черные ночи; ночи, когда смущенные безлуньем воют в тоске собаки и зеленым светляком мерцает в подлеске недобрый волчий глаз. Горожане, прибрав в тепло дары скудных дачных наделов, готовились зимовать. Детишки с пустыря перебрались в парадные, в темные коридоры коммуналок.

За день до Покрова прилетела с Волги белогривая крутелица, студеная, злая – сразу промерзли худые стены, ногам стало больно ступать по простывшему, хрусткому полу.

3. Быт

Отошли те времена, когда работяги приносили с промысла живые деньги: теперь мужики табунами валили в присутствие, садились на пособие. Бабы шли в челночницы – кормить домочадцев. Исчезли привычные ряженка и кефир, приноравливались к буржуйскому йогурту. Хлеб взамен буханок стали выпекать безвкусными батонами. Поплохела водка. Упали в цене гробы – спрос сделался большой, оттого и подешевели.

4. Кров

В малосемейке коридоры в пятьдесят шагов, десять рядов один над другим. Лифт давно умер, по ступеням весь день нескончаемый людской поток: вверх – строго по стеночке, вниз – вдоль разбитых перил. В коридорах глядят друг на друга обтянутые траурным дерматином хлипкие двери, и еле различимые в потемках дети, неслышно переступая валяной обувкой, затевают безмолвные игры. Тепла не хватает, и тогда в ночи обитатели согреваются короткими объятиями, и сквозь бетон стен и потолков проникает из ячейки в ячейку жалобный плач кроватных пружин.

5. Соседи

Таких, с которыми я состоял в приязненных отношениях, насчитывалось две пары, проживавшие: первая (более зрелых лет) – дверь в дверь со мной, вторая (только-только оперившиеся желторотики) – в следующей за моей, покорной всем ветрам угловой клетушке.

Фронтальные: она – из тех пышнотелых, нахально-красивых, за которыми нужен строгий догляд; он – гладкий, щекастый, с безусым ликом скопца, за фотографическое сходство с убиенным флавианцами императором-обжорой окрещенный мною Вителлием (не обижался). Несмотря на царящую разруху, бездетная пара отнюдь не бедствовала: толстяк, бывший снабженец почившей мануфактуры, проторил дорожку в польский город Лодзь, на видавшем виды жигуленке тягал от пшеков мебель – тысяча шестьсот верст по разбитым дорогам, через бандитские блокпосты, через беспределивших гаишников. На одноосном прицепе доставлял за раз диванную тройку либо кухонный гарнитур. С оттепели и до первого снега успевал сделать пять-шесть ездок, после каждой неделю‑другую поправлял утомленный дорожными страстями рассудок и вновь катил: Смоленск – Барановичи – Брест… Обстановку с руками отрывали уже точечно проклюнувшиеся в городе новые русские. Хоть накладные расходы от раза к разу умножались, но к холодам у супругов собирался приличный, суливший сытую зимовку прибыток…

Угловые: она – анемичная, страдавшая н ескончаемой ангиной, мигренями и бессонницей, оттого склонная к истерическим припадкам; он – смазливый, увертливый, с гибкими в запястьях ручонками, убегающим от собеседника взглядом, общительный до назойливости. Знал с полдюжины умных слов, кропал стишки разной степени неумелости и при каждом удобном случае декламировал убогие эти вирши, вгоняя в тоску подневольных слушателей. Мученики терпели надругательство из низкопоклонства, ибо Кобелек (опять же моими стараниями приставшее погоняло) в силу служебного положения – а трудился он экспедитором угнездившегося в области регионального отростка торговавшей горячительными напитками столичной конторы – был приближен к властям и водил дружбу с главарями смотрящей за городом бандитской ватаги.

Ушлый малец, экспедируя напитки от своей шарашки, параллельно приторговывал копеечной водкой сомнительного происхождения – спрос был бешеный, отпускал он поллитровку по цене хлебного батона, одна незадача – воспротивились подобной коммерции монополизировавшие реализацию общедоступного алкоголя будочники армяне, пообещали гаеру за обвал цены на паленку суровую расправу.

Однако сосед оказался не лыком шит: на микрорайон заявились крышевавшие городскую торговлю Дрон и Котеля, побили будочников до членовредительства, вдребезги разнесли пару ларьков и выставили ультиматум: дотемна торгуют своим бухлом, после и до утра тем, что будут получать от Кобелька и по назначенной им цене, имея с продаж десятипроцентный навар.

Как говорят в народе, против лома нет приема – армяне после нововведенья приуныли, но покорились, а Кобелек, наоборот, расцвел и ходил гоголем.

Ко мне оба семейства испытывали нежнейшие чувства – из-за удивительной нерадивости городских управленцев в утопавшем в лесах местечке дров было не достать, у меня же на хозяйстве топорщились горбылем штабеля обрезков. В промерзшее стойло возвращался я обычно среди ночи, отсюда – договоренность: по воскресным дням поставлялся в наши хоромы недельный запас топлива на всех, а Вителлий с Кобельком попеременно протапливали комнатушку к моему приходу. Так и жили; у Вителлия чуть ли не каждый вечер затевались премилые журфиксы – Кобелек изощрялся: усмирив снотворным недужливую супружницу, потчевал соседей изысканными напитками. Морозы крепчали, ночи становились длиннее, завирухи злее – Юмол ярился…

6. Действо

Николин день. К сумеркам раскричался красногрудый снегирь-пересмешник. До зубной боли, до пупырей по запрятанной под семью одежками коже верещит бензопила. Наконец – тишина: свалены неохватные ели и обрубленные их лапы стелются по усыпанному корьем насту остро пахнущим ковром. Черной стеной наползает ночь, месяц угольком мигает над остриями будущих жертв. В лунном мареве повергнутый лапник отбрасывает причудливые короткие тени – будто бы униженные ветви пытаются отползти, укрыться за грозно встопорщенным можжевеловым кустом. Хлопотливая случилась неделя, суматошливая: работягам для поднятия духа штоф спирта, ведро кипятка в радиатор, и, примяв рылом «бобика» непокорный яловец, на просеку – айда в тепло, на постой.

Ночная езда по замерзшим кочкарникам совсем не в радость, но каждая колея где‑нибудь да заканчивается: светало, в тусклом свете фар обозначилось родное логовище. Уже в разоренном парадном послышались свидетельствующие о ссоре, скандале и вероятном мордобитии крики и бранные слова, что для коммуны было не в новость, но, карабкаясь по заледенелым ступеням, заподозрил я: события разворачивались на нашем этаже, мало того, казалось, вопли доносились с места проживания дружной триады. И я не ошибся: свернув в коридор, различил в мельтешащих лучах разномастных фонариков толпу любопытствующих, протискивавшихся сквозь скопище стражей правопорядка, и влекомого последними, облаченного в одни только цветастые трусы Вителлия. Следом, простоволосая и босая, в наспех накинутом на округлости махровом халате, семенила предпринимавшая попытки задрапировать муженька одеялом зазноба задержанного, однако тот движением мощных плеч покров сбрасывал и старался на ходу лягнуть дражайшую половину да вдобавок безостановочно поливал ее отборной бранью.

За авансценой пара преторианцев вламывалась в кобелькову конурку, из-за двери которой сквозь общий гвалт пробивался обреченный клокот предположительно удушаемого существа. Фантасмагория длилась минуту-другую: дверь наконец взломали, Кобелька, почему-то обернутого в простыню, уволокли вслед за Вителлием, полузадушенную женушку бутлегера увезла неотложка, подруга мебельщика с места происшествия под шумок улизнула, продрогшие обитатели богадельни растворились во мраке…

Мне ничего не оставалось, как отпереть собственную дверь, подбросить дров в остывавшую уже печурку, поставить на огонь чайник и для успокоения смущенной случившимся нервной системы принять стопку анисовой.

На огонек заглянул милицейский лейтенант, попросил подсобить – предстояло ему опечатать жилища фигурантов – и испросил разрешения воспользоваться моей жилплощадью для опроса свидетелей.

Один-единственный очевидец, проживавший во второй угловой каморке, непьющий и оттого вечно хмурый электрик близлежащей пекарни поведал, что, возвращаясь со смены, наткнулся на устремившегося диким скоком в свое жилье абсолютно голого Кобелька, при этом из распахнутой двери мебельного семейства слышались топотня и треск побоев. Медлить он не стал, побежал в ближайший опорный пункт за подмогой, когда же вернулся с опричниками, вооруженный кухонным ножом Вителлий ломился к соседу, обещая прикончить осквернителя супружеского ложа мелкими ударами.

Разгадку образовавшегося казуса поведал мне вечером следующего дня тот самый, оказавшийся нашим околотошным, лейтенант, что учинил в моем присутствии допрос единственному свидетелю потасовки. Призвав меня в понятые при снятии печати с двери вино-водочной квартирки – нужно было снести в предвариловку какую-нибудь одежонку для так и пребывавшего при одной простыне фигуранта, – поделился, что добился прояснения обстоятельств заварушки, прищемив пребывавшую после нервического припадка в лечебнице благоверную незадачливого душителя, которая, собственно, и оказалась главным устроителем разыгравшегося трагифарса.

Вновь навесив печати, мы уединились в моем пристанище, я выставил литр анисовой и весь обратился в слух. Привожу рассказ участкового c сохранением авторской лексики и эмоционального фона.

– Слышь, грузин, думал, заплутаю, уж больно закомыристая история: мужики среди ночи скачут в чем мать родила, сопляк жинку удавить норовит, Витька – это которого ты на заграничный манер обзываешь – свою мордует, после с тесаком мечется, и все, заметь, в молчанку играют, да и свидетелей, считай, нет…

Поначалу я грешным делом решил, что они, кабельного насмотревшись, группенсекс затеяли и чего-то при этом не поделили, но не складывалось – мебельщик-то ревнивый хуже арапа: как в ездку, так мамашу в дом вселяет за ненаглядной присматривать… После прикинул: раз мелкий от Витьки голышом драпанул, значит шмотье он где-то там, на двадцати квадратных метрах забыл. Обнюхал всю нору – из мужского только Витькин размер, разве что трусы-ласточки на тощую задницу в разоренной постели нашел, получалось – торгаш на место действия без штанов проник…

На столе бутылки недопитые – коньяк, сухое, я их в пакет – и в аптеку, что возле лабаза, там теща моя провизором. Сую ей пузыри, говорю: определяй, родная, чего там есть постороннего, дело особой важности разбираю!.. Она в смех: это, говорит, с Витькиной хаты? Весь город уже потешается… Плеснула вина в колбу, выпарила до порошка, остудила, кислоты капнула – сразу пожелтело что твой лимон. Димедрол, говорит, или какой его родственник, больше я тебе с моей кухней ничего сказать не могу. А мне больше и не надо, сгреб пузыри и бегом в больничку.

Недодушенная поначалу в несознанку ушла: ничего, мол, не знаю, спала, ворвался, набросился, наверное, спьяну… Тут я ей тару предъявил, пригрозил, что дактилоскописта вызову, пальчики ейные скатаем, но тогда уже делу ход придется давать. Она и потекла, колоться стала, да с такой ненавистью: жало выставила, яд так и капает. Если бы слова убивать могли, заимели бы мы тотчас парочку жмуриков… Интересная у тебя водка: лекарством отдает, а согревает лучше бани, и голова при этом ясная.

В общем, так, любовь там разыгралась нешуточная с плотским уклоном: сморчок запал на Витькину бабу – и с полной взаимностью, но любовь – она уестествления организма требует, а свиданку голубкам обустроить негде. Витька как отъездился, дома засел, у пацаненка хворая мозгоедка на госпитальном положении, на дворе мороз да вьюга, не перепихнешься в ближнем лесочке на скорую руку. Думали у тебя, ты же им ключ доверил, чтоб кочегарили, да боязно: считай, под самым носом у ревнивца.

Вот тогда-то щенок и сообразил: снотворного в доме хоть жопой жри, выпивки – залейся; стал он, как болезную свою таблетками усыпит, к соседям наведываться, да не с пустыми руками. И затеялась у них веселая жизнь.

Что они там чуть не каждый вечер гужбанили – весь околоток знал и завидовал, а вот насчет того, что при живом муже еще и развратничали, учитывая Витькин буйный норов, и подумать никто не мог. А дело просто делалось: ревнивец еще при снабженческой своей биографии к качественным напиткам пристрастился, водкой брезговал, коньяк ему подавай, вот крысенок ему и таскал – то «Плиску», то армянский, только наперед добавлял в пойло шприцом димедрола разведенного. Сам же с любодейкой винишком баловались. Тебя в расчет не принимали – по занятости заглядывал ты на погулянки нечасто, да если и заходил, то со своей аптечной, всяк знает: другой ты не употребляешь… А ведь хороша, зараза, нацеди-ка еще стопарик…

Ну, дальше и объяснять-то нечего: попьют, попоют, разомлеют – угощальщик восвояси, хозяева в койку, а через полчасика, как Витьку беспробудный сон сморит, красава дверь отмыкает, сосед внутрь проникает, и чем они после занимались – догадывайся сам.

А теперь смотри: стерва эта, вечно больная, прознала в конце концов про ночные отлучки муженька – может, доброхот какой донес, а может, сама вычислила – и задумала черное дело. Водочный король, вечерком заявившись, ужинал, после спускался к будочникам – глянуть, как торговля идет, а покончив с делами, страдалицу лекарствами поил, и как засыпала, так сразу в гости. Вчера около сумерек, когда салажонок отправился армян инспектировать, отмстительница и заправила винишко снотворным, да не пожалела лекарства, хорошо, не окочурились любовнички.

Теперь займемся реконструкцией событий: думаю, на рассвете Витю сушняк одолел, проснулся – ну как со сна не тиснуть милку за бочок, – протянул руку и взамен жаркого тела нащупал что-то совсем другое. Остальное ты сам видел. Слушай, ведь вправду хороша твоя водочка, легче дышится после нее. Дорогая?

– Если болгарскую брать, то почти по цене обычной, а греческая вдвое дороже. Ты мне вот чего скажи: что теперь с этими негодниками будет?

– А ничего не будет: жертв нет, членовредительства нет, материального ущерба движимому и недвижимому – нет. Что их, за блядки да мордобой под статью подводить? Тогда за похожесть полгорода пересажать придется. Предъявит мне Витька живую беглянку, отпущу вахлаков и дело закрою, а меж собой пусть сами разбираются…

7. Coda

Так и вышло: другим утром Вителлий отконвоировал к родным стенам схоронившуюся у родичей шаловливую спутницу дней своих нелегких, подверг ее телесной экзекуции – вопли распутницы у стен древнего кремля слышны были – и замкнулся с ней в «великой схиме».

Кобелька никто не видел, разве что глубокой ночью различил я сквозь сон шелест осторожных шагов, скрип дверных петель, и вновь кто-то прокрался мимо моего порога вспять.

А на утро я бежал от промерзших стен обители блаженных к русской печи в избу бабы Клавы, оплатив постой казенной саженью смолистых дровишек…