Елена Гордеева. Интуиция и традиция, или Эссе в эссе

Лет сорок с гаком назад, мы дружили вчетвером: две рационалистки и две интуитивистки. То, что мы, интуитивщицы, схватывали прямо в процессе (например, общения в рабочем коллективе или на клубной встрече), рациональным подругам приходилось запоминать и, оставшись в одиночестве, анализировать. Как правило, их выводы о поступках и высказываниях людей совпадали с нашими впечатлениями. Как будто мы умели делать мгновенные фотографии, а подругам приходилось проявлять пленку, проводить изображение через стадию негатива, печатать снимки...

Мне не дано понять: что есть интуиция? Я даже не в состоянии проникновенно поразмышлять о ней. Но и не вспоминать о ее проявлениях я не могу. Для нынешней попытки написать о ней в жанре эссе, я выбрала не самый яркий пример. Хотя... Хотя моя благодарность интуиции за ее подсказку очень велика.

В середине восьмидесятых годов из кухонь повылазили наружу – в библиотеки, в театральные студии, в ЖЭКовские полуподвальчики – всевозможные клубы по интересам. Свой, главным образом литературный, интерес я стала утолять в клубе, которым руководил Михаил Эпштейн. В то время любителям поэзии положено было увлекаться метаметафоризмом, постпостмодернизмом, на худой конец – концептуализмом. В «доставшемся мне» литературно-философско-культурологическом клубе такие увлечения сильно приветствовались. Больше всех, понятно, приветствовал сам руководитель. Клубные встречи проходили еженедельно, и однажды встретившиеся услышали от Михаила:

– В следующий понедельник к нам придут гости из клуба «Московское время».

Там, добавил он, собираются поэты-традиционалисты... Но все же их стоит послушать... Что-то он говорил еще, но не столько слова, сколько интонации, заставили воображение мое нарисовать этаких советских бодрячков, декламирующих стихи, которые уснащены слишком привычными тропами. И тропы эти – метафоры, эпитеты, сравнения – плотно упакованы в четырехстопные даже не ямбы, а хореи. Возвращаясь из библиотеки, где заседал наш клуб, я бормотала:

Наша Таня громко плачет:

Чижик-пыжик, где ты был?

Аты-баты, шли солдаты.

Немец-перец-колбаса...

В то время я еще не до конца выпросталась из собственной плотной упаковки. Дети стали подростками, которых можно оставлять дома одних, и я стала потихоньку вылезать из быта обратно в жизнь. Но стоит ли бросать детей ради поэтов-традиционалистов? Ответ: не стоит. Так думала я всю неделю. Если даже метаметафористы люто скучны и порой не вполне грамотны, то чего ожидать от этих? Как это получается: неделю думаешь «не пойду», а за три минуты до того, как выйти, перестаешь думать? Вообще. Что заставило бросить все, очень быстро собраться и рвануть в клуб?

Я не опоздала. Читали Александр Сопровский, Тимур Кибиров, Дмитрий Веденяпин; жаль, не могу вспомнить, кто еще. Но главное не то, чего я не могу вспомнить, а то, чего не могу забыть. Сергей Гандлевский. «Стансы». Они были написаны незадолго до чтения в нашем клубе и с необычайной легкостью задвинули все метареалистические разговоры: о пересоздании мира, о его расчленении и заново собирании, об умерщвлении и воскресении – дескать, традиционное отображение мира безнадежно устарело, простого отражения теперь недостаточно... Не устарело и не устареет отражение себя – своего внутреннего мира, вбирающего внешний, как одна душа поэта еще вбирать обречена. Тогда, на вечере, я попыталась рассказать о своей умственной решимости не приходить, о неверии в возможности поэтов-традиционалистов и победе интуиции над умственностью.

Я купила машинописный сборник стихов Гандлевского и, возвращаясь к детям-подросткам, благодарила в мыслях своих наитие, сумевшее отключить эти самые мысли практически в последний момент. Увидь я, что опоздаю, могла бы и не поехать. Без малого лет сорок я думала, что надо написать про одно из услышанных тогда стихотворений. Не про «Стансы», а про то, где сирень на бульварном кольце. Перечитав его дома, я почуяла: это о Чистопрудном бульваре. Написалось только через 37 лет. Все эти годы ничто не мешало спросить автора, права ли моя интуиция. Останавливало вполне понятное: вдруг окажется, что неправа? Взявшись наконец за писание очерка об этих стихах, я сумела вывести на уровень мысли то, что чуялось все эти годы. В последний майский день 2020 года эссе было закончено. Вот оно.

Думы о службе

Преклоняюсь перед Грибоедовым. Памятник ему не радует, но я рада была вспоминать о нем самом, когда ходила на работу по Чистопрудному бульвару – от метро Кировская до издательства, тогда вольготно занимавшего длинный дом на Покровском бульваре. Служила я там пять лет – примерно. В обоих смыслах примерно: и около пяти лет, и была внимательным и добросовестным младшим редактором... Лет через десять после расставания с той службой мне довелось услышать стихи про Чистопрудный бульвар. Автор всего лишь прочел их, о памятнике не говорил; но моя душа почуяла, а голова постановила: это было там.

Ай да сирень в этом мае! Выпуклокрупные гроздья

Валят плетни в деревнях, а на Бульварном кольце

Тронут лицо в темноте – душемутительный запах.

Сердце рукою сдави, восвояси иди, как слепой.

Здесь на бульварах впервой повстречался мне голый дошкольник,

Лучник с лукавым лицом; изрядно стреляет малец!

Много воды утекло. Старая только заноза

В мякоти чудом цела. Думаю, это пройдет.

Поутру здесь я сидел нога на ногу гордо у входа

В мрачную пропасть метро с ветвью сирени в руках.

Кольца пускал из ноздрей, пил в час пик газировку,

Улыбнулся и рек согражданам в сердце своем:

«Дурни, куда вы толпой? Олухи, мне девятнадцать.

Сроду нигде не служил, не собираюсь и впредь.

Знаете тайну мою? Моей вы не знаете тайны:

Ночь я провел у Лаисы. Виктор Зоилыч рогат».

В декабре, когда Сергею Гандлевскому исполнилось 19, мне было 23 с немалым гаком. А в мае – ему 19 с гаком, мне уже 24 – началась аккуратная моя служба в издательстве. В 1984 году (коим датировано стихотворение про уже старую занозу) на Бульварном кольце было, наверное, шесть станций метро. Но у какого из входов захочется сказать «Сроду нигде не служил»? Не на Кропоткинской или Арбатской, а там, под памятником поэту, автору крылатого «Служить бы рад, прислуживаться тошно». В «сиреневом» стихотворении мне в разное время особенно сильно нравилось разное. Нынче радует то, что лирический герой пил газировку в час пик. В прозаической заметке я переставила слова. У поэта все они на правильных местах. Зоилыча не жаль. Подумаешь, рога на темени. С жизнью вполне совместимо...

И было мне в том мае хорошо. Вылезать из пропасти метро, бросать снисходительный взгляд на олухов, ждущих трамвая, и топать бульваром. На службу, которая нравилась. Подумаешь, три остановки...

Грибоедов, так же как Молчалин, служил секретарем; только Молчалин – у Фамусова, создатель Фамусова и Молчалина – в дипломатической миссии. И миссию исполнял до своего конца. С возрастом я перестала быть гневливой, но, вспоминая об алмазе по имени Шах, выхожу из пределов старческой кротости. Рычать хочется. Все алмазы – труха рядом с человеческим благородством и поэтическим служением Александра Грибоедова.

31 мая 2020

А теперь я думаю: может, моя интуиция дала сбой? И автор стихов про сирень сидел нога на ногу на Гоголевском бульваре? (Хорошая фраза – с четырьмя «г».) Что ж, Гоголь о службе тоже выразительно писал. (Три «ж» и одно «з» – очень неплохо.)

Да, мне не дано определить: что есть интуиция? А кому дано?

Январь 2022