Светлана Куликова. Замороженный дождь

Замороженный дождь

– Не могу больше! – зимний сапог летит в стену, ударяет рядом с зеркалом. Не попадает, это хорошо. Все-таки вещь казенная, отель дорогой, разобью чего – в семейном бюджете большую дыру проделаю…

Уймись, тоска моя, уймись! Не унимается. Тягучая, вязкая, прилипчивая. Третий день не могу выйти на улицу. В окно наблюдаю, как густой снег медленно засыпает город. Серая туча разлеглась на крышах и вытряхивает из набухшей утробы мягкий белый пух. Сквозь пелену едва видны акварельно размытые контуры домов, деревьев, уходящая вдаль дорога.

А высоко в горах сейчас ярко светит солнце, острые вершины упираются в синее‑синее небо. По белым сверкающим склонам лихо скользят разноцветные фигурки горнолыжников. Среди них и мой супруг. Вернется вечером уставший, пропитанный зимней свежестью и свободой. Счастливый!

И я с ним могла бы быть, но… Не оправдались мои надежды на скорейшее выздоровление, молния все еще не сходится на фиолетовом полене, в которое превратилась правая нога…

Началась эта история в Москве, на платформе Курского вокзала.

В середине зимы столица днем раскисала слякотной оттепелью, а ночами температура падала ниже нуля и улицы превращались в каток. Пешеходы скользили по нему с разной степенью ловкости. Неловких в травмпунктах встречали ошалевшие от перегрузок врачи и длинные нервные очереди. В одной из них оказалась и я после неудачного падения.

Вышла из вагона электрички, поскользнулась да и приземлилась на всю фигуру. Подвернутая лодыжка немедленно распухла и заныла. И все бы ничего, с кем не бывает, если бы не предстоящая нам с мужем поездка в Армению, в горы. Уже стояли в прихожей собранные чемоданы и зачехленные лыжи.

К счастью, рентген не показал перелома.

– Растяжение, – констатировал усталый доктор. – Про лыжи забудьте, а пешком гулять не возбраняется.

Дальняя дорога плохо отразилась на травме: нога распухла настолько, что сапог на нее не налезает.

Каждое утро мой благоверный, вальяжно переступая негнущимися ботинками, идет к автобусу, увозящему постояльцев отеля к подножию горы Тегенис. Когда-то здесь была тренировочная база сборной советских слаломистов. И даже после разрушительного урагана перестройки она продолжает жить и процветать.

Я провожаю автобус взглядом верной Пенелопы.

Тоска беззвучная, плотная, душная, как этот снегопад, что третий день неподвижно висит между небом и землей, накрывает меня.

Не могу ни читать, ни писать, ни смотреть те два скучнейших российских канала, что ловит отель. Бесцельно слоняюсь по опустевшим этажам, пристаю с разговорами к девочкам на ресепшн. Они отрываются от своих дел, телефонных разговоров, отвечают вежливо, смотрят сочувственно, но… Человек человеку не Спаситель – мои уныние и раздражение остаются со мной, преследуют назойливо. В их невеселой компании случайно забредаю в подвальное помещение небольшого бассейна.

С утра здесь пусто, свет погашен. В темноте неглубокая вода кажется бездонной и полной загадочных существ. Нарушает ее недружелюбную таинственность лишь неяркий свет, падающий из приоткрытой двери на противоположной стороне зала. Неожиданный в сумраке и безлюдье, робкий, теплый, он словно приглашает зайти на огонек.

На звук моих шагов, гулко отразившихся от высокого потолка, из освещенной комнаты выходит невысокая коренастая девушка. Маленькую крепкую фигурку ее венчает большая круглая голова. Черные прямые волосы до плеч, словно глянцевые шторки, прикрывают круглые щеки. Между ними в радостной улыбке сверкают два ряда крупных белых зубов. Кажется, будто те ряды начинаются за одним ухом и заканчиваются за другим. Над этой широкой улыбкой, над упругими смуглыми щеками, будто тушью нарисованы узкие глаза и прямые брови. В падающем сзади свете девушка кажется сказочно нереальной, похожей на сочиненного Гофманом Щелкунчика – с виду нелепого, но смелого и веселого заколдованного принца. И эта вышедшая мне навстречу «игрушка», тоже отчего-то так лучится счастьем, словно встретила наконец-то родственницу, давно не виденную, но горячо любимую…

– Мада-ам, масса-а-аз, пли-и-изь, – на ломаном английском певуче тянет девушка, жестом приглашая пройти в комнату, откуда льются мягкий свет, запахи азиатских благовоний и тихая медитативная музыка.

Слева от входа вижу массажный стол, освещенный лампой под красным с золотистыми цветами абажуром; справа – какие-то шкафчики, плохо различимые в полумраке, широкий пуф у стены, коврик рядом с ним и открытый ноутбук с включенным монитором на коврике. Похоже, хозяйка комнаты отвлеклась от прогулки по интернету.

Напротив двери, на стене кучно висят какие-то красочно оформленные тексты в рамках. Заметив мой интерес, Щелкунчик молча отступает в сторону. Осмотрев пиар-витрину из сертификатов и прайсов на трех языках – армянском, русском и английском, – понимаю, что передо мной Лизель Айон, дипломированный филиппинский врач, исцеляющий разнообразные недуги каким-то особым видом массажа.

Господи, неужели ты узрел мои страдания и не случайно привел сюда?

Вспоминаю весь свой мизерный запас английских слов и, жалобно причитая «май фут бэд», «май фут биг», «май фут пейн», приподнимаю штанину, предъявляю пугающую картину травмы: из-под синюшной опухоли на лодыжке едва виднеются пальцы. Сияние улыбки Щелкунчика на мгновение гаснет, но тут же включается со словами: «Все будет о'кей!»

«Уж какой там «о'кей», лишь бы хуже не стало», – думаю, послушно укладываясь на массажный стол.

При первом же прикосновении взвизгиваю от острой боли и пытаюсь уползти. Массажистка смеется, удерживает меня, успокаивает. Она болтает без умолку, отвлекая внимание от неприятных ощущений.

Вежливость и любопытство заставляют меня расцепить зубы и вести беседу на сложной смеси разных языков, включая жестовый.

Через пень-колоду к концу сеанса узнаю, что Лизель – старшая из десяти детей, ее родители, братья и сестры живут в окрестностях Манилы. В Армению девушка приехала на заработки с подругой. Подруга тоже массажистка в отеле, в Ереване. Каждые три месяца девушки меняются местами…

Маленькие, но очень сильные пальчики оказываются волшебными. А может, все дело в каких-то крепко пахнущих мазях, которые Лизель осторожно и вместе с тем тщательно втирает мне в лодыжку, не знаю, только через час ухожу из комнаты за бассейном почти не хромая. Внезапная целительница провожает меня той же широкой, счастливой улыбкой, какой встретила.

Вечером рассказываю мужу про смешного Щелкучника-Лизель, ее чудодейственный массаж и отправляю на сеанс. Через час он возвращается, неся в глазах отсвет необычайной радости маленькой филиппинки.

В этот вечер мы с ним впервые не ругаемся перед сном.

День за днем я с утра бодро ковыляю в комнату за бассейном.

Боль в ноге утихла, Лизель уже не так разговорчива во время работы, но по‑прежнему восторженно улыбчива и охотно отвечает на вопросы.

Нет, она не скучает, есть ноутбук, есть вай-фай, можно каждый день выходить в интернет и общаться с кем захочешь. Нет, в отеле не тяжело работать. Да, ей очень нравится Армения, особенно Ереван – там зимой больше клиентов, чем здесь, в Цахкадзоре, и массаж стоит дороже. Из Еревана она посылает семье в Манилу гораздо больше мани…

К концу недели, благодаря усилиям сказочного Щелкунчика, я могу обуться и пройтись по городу.

Над Цахкадзором густой снегопад все так же висит белым пледом, но уже не кажется мне отвратительно душным.

Обхожу площадь, набираю в магазинчиках сыра, фруктов, вина. Вечером устраиваю мужу романтический ужин.

– Похоже, жизнь налаживается, – он радостно смеется, разливая густо-красный терпкий «Геташен».

– Ох, не сглазить бы! Завтра-послезавтра поеду с тобой. На лыжи, конечно, не встану, но хотя бы у подножия с фотоаппаратом похожу.

– Молодец Лизель. Надо бы как-то отблагодарить ее.

– Дадим еще денег?

– Можно и денег, но... Ты знаешь, что она уже пятый раз в Цахкадзоре и ни разу не была в горах? Вообще на улицу не выходит.

– Да ты что? Как так?

– Хозяин не разрешает.

– Почему?

– Я не понял, то ли боится, что сбежит, то ли что ее полиция задержит, – она не говорит. Думаю, этих филиппинских лекарок привозят сюда незаконно… Не знаю. Видела у нее в кабинете кушетку в углу?

– Маленькую такую? Я думала, это пуфик.

– Она спит на той кушетке. Где работает, там и живет.

– Надо же! Лизель сказала, что живет здесь, но я решила – в одном из номеров отеля…

– Нет, в подвале. В кабинете у нее чайник и микроволновка. Один раз в день поднимается на первый этаж, в ресторан, покупает там еду.

– Почему только раз?

– Экономит. И вообще, ей не разрешается по отелю разгуливать. И на улицу выходить тоже запрещено.

Минувшие дни вынужденного заточения всплывают в моей памяти, поднимая за собой волну сочувствия и возмущения. Похоже, широкая улыбка Щелкунчика не более чем азиатская традиция скрывать от посторонних личные переживания. Во мне стремительно зреет и рвется на волю протест против крепостного права армянского барина.

Кипя идеей вызволить из плена мою спасительницу хотя бы на один день, тащу мужа в массажный кабинет. Он пытается что-то возражать, но накопленная во мне за неделю безделья энергия преодолевает его сопротивление.

Лизель сидит на полу перед ноутбуком, свет от монитора падает на смуглое лицо, ловкие пальцы что-то быстро набирают. Увидев нас, встает с привычной белозубой улыбкой, кланяется:

– Хай!

Без предисловия выдаю «манифест о свободе»:

– Лизель, мы приглашаем тебя поехать с нами в горы!

– Нельзя, – улыбка чуть гаснет, но не исчезает совсем. – Контракт. Моя уходить – хозяин ругать и выгонять.

– Но, – гну я свою линию, – в горах очень красиво. Разве тебе не хочется увидеть яркое солнце, снежные вершины, прокатиться на лыжах?

– Нельзя. Контракт, – Лизель все так же спокойна и жизнерадостна.

– Но это же несправедливо! Ты ведь не рабыня!

Лизель моего праведного возмущения не разделяет. Тридцать три обнаженных в радостном оскале зуба подтверждают: ее ничуть не расстраивает плен по контракту. Есть кое-что поважнее свободы передвижения. Любовь к родным, например.

– Хорошо. А если мы договоримся с хозяином, попросим за тебя? Где он? Как его зовут?

Впервые вижу филиппинку растерянной. Губы складываются, пряча улыбку, черные глаза-щелки превращаются в круглые вишенки. Удивленно помолчав, Лизель снова веселеет и без лишних слов соглашается:

– О'кей! Поеду, если он отпустит. Я не знать, где мистер босс сидеть. Он сам сюда приходить.

Муж идет к администратору гостиницы Кристине, чтобы с ее помощью найти влиятельного владельца массажистки и поговорить с ним как мужчина с мужчиной. Однако Кристина, узнав цель визита, останавливает его.

– Я сама. Я знаю, как правильно разговаривать с хозяином.

С волнением в ожидании ответа мне помогает справиться прекрасный армянский «Геташен». Допиваю бутылку и засыпаю крепко, без снов.

Утром меня будит стук в дверь. Мужа в номере нет. Глянув на часы, понимаю: он уже не раз спустился по склону.

Кристина радостно передает барскую волю:

– Хозяин не против, если вы возьмете на себя всю ответственность за жизнь и здоровье Лизель. Она должна с вами уехать и с вами вернуться. Не оставляйте ее одну нигде и никогда.

– Не оставим, лично глаз с нее не спущу! Так и передайте! – горячо заверяю я Кристину и несусь в комнату за бассейном.

– Лизель, он разрешил, разрешил! Завтра у тебя выходной, и ты едешь с нами в горы. Деньги возьми – придется оплатить прокат лыж, если захочешь покататься. Кстати, у тебя подходящая одежда есть? Какие-нибудь зимние вещи?

– Да. Есть.

Из-под низкой кушетки Лизель достает маленький чемоданчик, извлекает оттуда тонкую осеннюю курточку и детскую байковую пижамку.

– Это все? А теплые штаны? Шапка? Перчатки или варежки?

Смотрит удивленно, разводит руками.

Что же делать? Я могу отдать Лизель свой лыжный костюм, все равно не буду кататься, но он на три размера больше, чем требуется для миниатюрной филиппинки…

Снова взываю я к добрейшей Кристине:

– Спасайте, акция «Свободу Лизель!» срывается!

И снова она выручает.

На следующий день рано утром мы все вместе снаряжаем Лизель. Мои лыжные штаны закрепляем на талии огромной «цыганской» булавкой, снизу трижды подворачиваем штанины. Горячо уговариваем надеть принесенные Кристиной свитер, вязаную шапку и перчатки. Наконец, уяснив, что вещи ей не дарят и не продают, а лишь дают на время, массажистка соглашается.

Всю дорогу посерьезневший Щелкунчик таращится в окно.

Узкие глаза становятся огромными, вечно растянутые в улыбке пухлые губы округляются в изумлении. Опять валит густой снегопад, размывает контуры пейзажа, но Лизель не отрывает взгляда; чтобы лучше видеть, прижимается лбом к мутноватому стеклу.

Автобус натужно преодолевает подъем. Мимо призраками проносятся улицы Цахкадзора, суровый монастырь Кечарис, огромные ели, опустившие ветви под тяжестью снежного бремени.

– Все совсем не так, как у нас, – тихо, словно сама себе, говорит Лизель. – У нас нет снега, только дождь.

– Так ведь снег это тоже дождь, просто очень-очень холодный, замороженный. Фроузен рейн, – объясняю я.

Внезапно, будто по команде незримых, но могучих сил снежная пелена расступается и с отчаянно синего неба на нас обрушивается солнце.

Всегда сдержанная Лизель радостно машет руками, выкрикивает что-то невнятное, вскакивает с места, как будто хочет выпрыгнуть в окно. Хватаю ее за рукав, усаживаю со смехом. Мне приятна ее искренняя радость. И вдруг такая гордость охватывает, словно это я самолично сотворила и снег, и солнце, и горы, и эту изумленную филиппинку…

Снежная туча остается все ниже, белизна склона становится все ярче, а вознесенные к небу горные вершины – все величественнее.

Взволнованная Лизель молчит до самой остановки возле здания проката инвентаря на первой станции горнолыжного склона.

Мы выходим из автобуса.

Муж мой и другие туристы надевают лыжи и разъезжаются. На поляне остаемся только мы с Лизель. Несколько минут она изумленно оглядывается, потом вдруг падает в сугроб, барахтается в нем, выкрикивает, хохоча; «фроузен рейн, фроузен рейн, фроузен рейн!»; играет со снегом, как с морской водой: плещет в лицо себе и мне...

– Хватит, – останавливаю я бурное ликование. – Вымокнем, быстро замерзнем. Придется все, финиш, обратно ехать. Лыжи брать будешь?

– Да! У меня есть деньги! Я хочу учиться.

– Учиться нужен тренер.

– Пусть меня учит тренер! Я буду платить!

Тренера зовут Армен. Маленькая филиппинка едва достает ему до подмышки и выглядит рядом с ним ребенком.

Объясняю Армену, что девушка впервые в горах, что я отвечаю за нее, как за свое дитя, и очень прошу не покидать учебной горки. Армен заверяет: «Не волнуйтесь, у меня еще ни один новичок не пострадал!»

Тренер и Лизель легко общаются на смеси английского с армянским, вижу: отлично понимают друг друга.

Народа вокруг немного, мне эта парочка видна издалека.

Успокоившись, настраиваю фотоаппарат, ловлю в объектив роскошные виды Тегенис.

Минут через пять обнаруживаю, что ни Лизель, ни Армена в поле зрения нет. Обзор окрестностей показывает ужасную картину: оба едут на кресельном подъемнике на станцию выше – туда, откуда обычно спускаются опытные лыжники.

Меня охватывает ужас. Экзотическая массажистка – не зеркало в номере, если разобьется, ничем не расплачусь! Изо всех своих слабых сил несусь следом.

Служители станции, молодые парни-армяне, с изумлением смотрят на тетеньку, пролетающую над склоном без лыж – выглядит нелепо, ибо соскакивать с кресла на ноги не только неудобно, но и травмоопасно. Только мне пофиг, я должна догнать свою драгоценную подопечную. Она же впервые на лыжах! Какой может быть спуск?!

С подъемника меня бережно снимают двое парней, спрашивают, чего это мадам задумала. Что я могу ответить? Показываю фотоаппарат, дескать, за красивыми видами приехала, спешу к началу спуска и вижу стремительно удаляющуюся спину Армена. На повороте мелькает картина: перед тренером малышка Лизель – ее лыжи между его лыж, он обеими руками прижимает девушку к себе, оба стремительно несутся вниз…

Под изумленным взглядом смотрителя снова неуклюже (все-таки подъемники для лыжников устроены) прыгаю в кресло и еду вниз наперехват отчаянной Лизель и ее сумасшедшему наставнику. Потрясающие виды гор уже не волнуют меня.

Внизу настигаю нарушителей и, мешая иностранные слова с русскими ругательствами, набрасываюсь на них с упреками.

Счастливые физиономии Щелкунчика и тренера сильно контрастируют с моей паникой. Армен вообще не понимает, чего я трепыхаюсь, ведь он чемпион СССР по горным лыжам, заслуженный тренер. Лизель в эйфории вообще не слышит и не воспринимает моих слов. Оба о чем-то оживленно спикают. Похоже, она требует подняться на третью станцию, мотивируя Армена манями. Возмущенно ору, что запрещаю даже думать о трассе для мастеров, требую вернуться на учебную горку, но они смеются, переглядываются и уезжают в сторону подъемника.

Гоняться за этими психами у меня уже нет сил. Да и травмированная нога, растревоженная прыжками с подъемника, снова дает о себе знать. Я остаюсь внизу, целиком положившись на Божью волю.

Они опять спускаются тандемом. Как единый организм, лихо закладывают вираж и останавливаются точно передо мной. Да, Армен действительно мастер экстра-класса.

Окончательно успокаиваюсь. Я, но не Лизель. Она разрумянилась, сверкает зубами, глазами и требует подъема на четвертую, самую высокую станцию склона.

– Не работает, – с сожалением отказывает ей Армен. – Слишком много снега, может сойти лавина.

Измученная нервной погоней, я предлагаю передохнуть в кафе, где есть камин.

Мы садимся у огня. Лизель, как ни уговариваю ее, категорически отказывается от горячего чая с пирожными и берет только стакан воды. Зато Армен с удовольствием принимает угощение в качестве благодарности за мастерские уроки, за улыбку Щелкунчика, отражающую сегодня счастье подлинное, не отлакированное азиатским смирением и профессиональной вежливостью.

Солнце уходит медленно, словно нехотя. Тени удлиняются, явственней проступают на снегу сложные иероглифы, вычерченные лыжниками на склонах.

Оставшееся до сумерек время Армен на детской горке учит Лизель спускаться самостоятельно и безудержно нахваливает ее. Она и правда показывает какие-то фантастические успехи – ни разу не упала! Даже не верится, что ни горных лыж, ни замороженного дождя девушка прежде никогда в глаза не видела…

Всю обратную дорогу она молчит и задумчиво смотрит в темное окно, где мелькают огни фонарей. В отеле устало бросает нам: «Сенкью. Гуд бай» – и отправляется в свою комнату за бассейном.

На следующий день мы с мужем обсуждаем отчаянную смелость Лизель, но зайти к ней времени не находим – готовимся к отъезду. Надо собрать вещи, оплатить счета, заказать такси, поблагодарить Кристину… И вообще, я свою миссию выполнила успешно, нога не болит, тоска без следа растворилась в горной вольнице, в небесной синеве и снежной белизне. Всё. Пора расставаться. Сказка про отважного Щелкунчика заканчивается, завтра я скажу ей: «До свидания».

Рано утром спускаюсь в подвал, иду прощаться в комнату за бассейном. Там темно и тихо. Не горит лампа под красным с золотистыми цветами абажуром, не тянет ароматом благовоний, не звучит протяжная мелодия. Светится только монитор ноутбука, перед которым на коврике сидит массажистка. Она встает и спешит мне навстречу. С удовольствием вижу привычную белозубую улыбку на ее лице.

– Дорогая Лизель! – говорю растроганно. – Ты такая замечательная. Ай лав ю! Пусть у тебя все будет хорошо!

Того, что происходит следом, я не ожидала, даже вообразить не могла. Лизель вдруг обхватывает меня за талию обеими руками, утыкается лицом мне в грудь и рыдает.

Она всхлипывает и стонет, не вытирая слез, не поднимая лица, так безнадежно горько, что я не выдерживаю и тоже начинаю хлюпать носом. Несколько минут мы стоим, обнявшись, и плачем. Наконец я с усилием разжимаю руки Лизель, разворачиваюсь и бегу в номер.

Увидев меня в слезах, муж пугается.

– Что стряслось?

– Иди, – цежу я сквозь сдавленное горло. – Пожинай плоды навязанной человеку свободы.

Он уходит и вскоре возвращается. Футболка на животе у него мокрая, глаза страдальческие.

– Ну и ну. Кто же мог знать…

После завтрака приходит такси.

Мы уезжаем в Ереван, оттуда улетаем в Москву.

Пару недель спустя вспоминаю прощание с Лизель и ощущаю смутный душевный неуют.

Связываюсь по скайпу с отелем.

– Кристина, барев дзез, дорогая! Как там моя целительница? Можно поговорить с ней? Пожалуйста, я недолго.

– Барев дзез, Светлана, к сожалению, это невозможно.

– Ах да, простите, я забыла, что ей не разрешается ходить по отелю. Тогда просто передайте, что я звонила.

– Извините, не смогу передать. Она здесь уже не работает. После вашего отъезда разорвала контракт и улетела на родину.

Это неожиданное известие почему-то очень меня расстраивает.

Во всемирной паутине безуспешно ищу Лизель Айон. И вдруг получаю от нее запрос на дружбу в сети «Линкедин».

Принимаю, отзываюсь радостно: «Как дела, дарлинг? По телевизору говорят, у вас дожди. А у нас наконец-то выпал фроузен рейн, мы катаемся на лыжах, хотя здесь совсем маленькие горы, не такие, как в Армении!» К письму прикрепляю фото заснеженного Подмосковья, склонов Лисьей горки, сотворенной людьми из огромной кучи мусора на месте бывшей свалки, и с нетерпением жду ответа…

На следующий день, 6 февраля 2012 года, все СМИ мира сообщают о страшном землетрясении на Филиппинах.

С тех пор от нашего маленького отважного жизнерадостного Щелкунчика нет никаких известий.

Где же ты, Лизель?