Тимофеева Наталья
Первая страница
Скрип половиц. Замедленная речь.
Горит теплом разморенная печь,
И рыжий кот растянут на диване.
Щеколда стукнет, загудит в трубе.
Поправлю плед заснувшему тебе.
День уплывает лодкой в океане.
И, растворяясь в сумерках небес,
Чернеет хлебной корочкою лес.
А после, по законам океана,
Его глотает темно-синий мрак,
Где лодку не догнать уже никак,
Не вытащив удой Левиафана.
Пусть семь потов сойдут во сне веков
И выйдет Нил из древних берегов,
Плыви себе в видениях Танаха.
Архангел Гавриил наточит меч.
Ветхозаветным гулом дышит печь –
В ней догорает половица страха.
Увидишь сам, как утром в феврале,
Две первые звезды, взойдя в золе,
По дымоходу вырвутся наружу.
От них пойдут вселенские ростки...
Ну а пока на лепесток руки
Клади во снах истерзанную душу.
Здесь хорошо. Здесь прост и ясен быт.
И чайник на живом огне кипит.
Вкуснее чай от чабреца с душицей.
Ты будешь чист, проснувшись поутру.
И жизнь начнешь со снега на ветру
От Иоанна первою страницей.
Атлантида
В эту синь, как в пространство,
уходят по одному.
Раздвигается небо руками вселенского солнца.
Ласточки режут теплое утро в дыму,
как режут бисквит.
Из него проливается стронций
и кормит свой выводок лет
бесконечностью полураспада в телесном.
И по канту всего горизонта распахнут рассвет.
А под ним – одиночество моря. И лодка белеет над бездной.
И считай, что ты в лодке. Плывешь тридцать лет в никуда.
Ной когда-то решился. Но был не один на пароме.
Обжигает рассвет и горчащая солью вода.
И пульсирует жизнь по артериям в полном объеме.
Два парсека до высадки.
Тянет течением плоть
к неизведанной цели
с одним неизбежным финалом.
Две строки. Взмах весла. Ты пытаешься хоть
оставаться константой сопротивления в малом.
А иначе... Хотя оступились уже.
Не имеют значенья теперь облака, почерневшие с виду.
По спирали закручен правдиво жестокий сюжет.
Тот, в который Платон погрузил Атлантиду.
Урбанистический февраль
Не удушающим теплом,
Но лаской февраля холодной
Стекло воспринимаешь лбом
В оконной раме первородной,
Первородящей – так точней
(Ты видишь новый день впервые).
Обрамлены картинно в ней
Река и сосны вековые,
Глубокий снег и тонкий мрак
По длинной нити небосклона,
И заживающий овраг
Вдоль складки серого бетона,
И то, как птица чертит путь
Концом крыла по небосводу.
Пора. Ты тоже как-нибудь
В февраль войдешь, не зная броду,
Чтоб, словно белый блик стекла,
Дыханием в него вонзиться
И формой своего тепла
На полотне отобразиться.
Темень времен
Начинаясь с тоски, опускается темень времен,
Поглощая брусчатку пустых площадей Иудеи.
И мне снится тяжелый навязчивый сон
Про величие Рима и вечной имперской идеи.
Справедливая власть изначально – всего лишь мираж.
Пишет письма Калигуле в тщетной надежде Агриппа:
«Разрастаются подкуп, насилие граждан, шантаж».
И растет неотправленных свитков бумажная кипа.
Как же выстоять мне на допросе, когда я проснусь,
Как поверить в себя, не в знамена чужих легионов?
Я, наверно, отчаянно смерти боюсь,
А еще – разговоров и теней от белых пилонов.
Но когда прокуратора трижды попросят: «Распни!»
«Esse Homo! За что?» – «Оставайся закона на страже».
Только ненависть вспыхнет в сердцах иудеев внутри,
Они божьему сыну в простом пониманьи откажут.
Я проснусь и пойму, что другие пришли времена.
За окном дремлет город, в февральских снегах утопая,
Но в грехах беззакония тех же погрязла страна.
И кресты умножаются так же от края до края.
И опять продолжается кем-то затеянный спор.
В закулисной игре побеждают всегда фарисеи.
И выносят кому-то в терновом венке приговор,
А багровые реки смывают пески Иудеи.
***
странное время
ни голоса ни строки
солнце небо и песня скворца запоздалая
такое тепло холодное из руки
как будто душа водою в ней плещется талая
те кто замерз в эпоху всеобщей лжи
вдруг оттаяли в пламени сопротивления
и чернеют их руки – противотанковые ежи
словно всадники из шестой главы Откровения
Перезагрузка
Идут снега. Куда они идут?
Каким посевам обещав уют,
Спускается небесная прохлада?
Сгибаясь под ветрами в снегопад,
Прохожий люд не очень снегу рад,
Но снег идет. Да так оно и надо:
Когда наутро станет белым свет,
И солнышко появится в просвет,
И ребятня повалит на салазках
Кататься на заснеженной горе,
Как станет царство белое в цене!
Пойдут в сети репосты: «Это сказка!»
Бывает очень трудным переход
От черной полосы сплошных невзгод
До вспышки озаренья и удачи.
Ты вспомни, как белеть умеет свет,
Когда уже ни сил, ни веры нет.
Но выпал снег ... – к перезагрузке, значит!
Обычное чудо
Опрокинуты облака,
Рябь воды замедляет движенье,
И меня поглощает река,
Размывая водой отраженье.
А весь город из берегов
Разливается в окна к соседке.
И глотает обрывки стихов
Грач, курлычащий нежность на ветке.
Тянет голову к солнцу нарцисс,
Кряквы снова гнездятся у пруда.
Получилось. Дожили, кажись!
Вот такое обычное чудо.
***
Ни человека, ни дома...
Поле, простор – благодать!
Пахнет на солнце солома,
Сладко в стогу будет спать
Выгнанным в поле скитальцем
(В небо – и душу, и взгляд),
Облако щупая пальцем
Или созвездье Плеяд.
Падаю в глупой надежде
Так и остаться в раю,
В новой пшеничной одежде,
У тишины на краю.
Притяжение
Мы оба – как в излучине реки
Два берега, что тянутся друг к другу.
Мы – мотыльки, а может, васильки,
Что синей гладью вышиты по кругу.
И потому не встретимся никак.
Но лишь в невстречах – сила притяженья,
Миропорядка творческий пустяк,
Законы окрыленного движенья,
Чтоб, трепет передав материкам,
Сдвигали тектонические плиты
Два маленьких и хрупких мотылька
По замыслу богини Афродиты.
Луна на ниточке
1
Качается на ниточке луна,
Как зуб молочный, вырванный из неба.
Под нею бездна иль верней, без дна
Морская гладь – в ночной сорочке Геба.
Что смертному достанется она,
Конечно же, легенда. Но лодчонки
Ее лишают девственного сна.
И злость растет и крепнет в амазонке.
И захлестнет однажды, так и знай,
Своею синевою берег рыжий.
А ты луну на ниточке качай,
Чтоб лунная дорожка ниже, ниже...
2
Господи, мизинец мне подай,
Как луну на пальчике ребенка.
Море снова синим через край
Плещет в ночь, сыреет кинопленка.
Цифрового не хочу кино.
Мне б вживую, чтоб шуршало телом
То, что было в детстве мне дано
И осталось на душе пробелом.
Запах сосен. Водорослей нить.
Двадцать пятым кадром – миг покоя.
До Луны как долго надо плыть?
– Господи, приснится же такое...
Пейзаж в кармане
Такого простого исхода
никак не могла предсказать:
так вот оно, счастье – свобода,
сосны одинокая стать.
Гулять мне в ветрах на пригорке
и хвойные звезды считать.
Тебе – желтым кленом в Нью-Йорке
случайным прохожим кивать.
И быть одиноко счастливым,
что я тебе больше никто.
...а звезды – как синие сливы –
засунуть в карманы пальто.
Я – осень
Прости, что, не разувшись, второпях,
Простого разрешенья не спросивши,
Вошла. Я – осень в парке, на сносях.
Разбрасываю желтых кленов вирши.
Я понимаю, ливни ни к чему,
Когда они без трав и солнцепека.
Но я уже внутри, в твоем дому.
И что мне интонации упрека?
Я здесь. Бери, читай, дыши, глотай!
Пиши – ведь это средство от невроза.
Я – осень. Желтых листьев урожай.
Спасительная болдинская доза.
На лавочке в проулке под зонтом,
Как лихорадка, вспыхну на экране.
Зачем пришла? Ты сам поймешь потом.
Я соль веков к твоей душевной ране.
Форточка
в открытую форточку неба
струятся дожди
песок мировых пустынь
и осколки холодного света
под куполом серым меняются только вожди
на бледных плакатах всегда черно-белого лета
плывут косяки онемевших
запуганных лиц
на нерест труда и неволи
в большой постсоветской запруде
и небо струится из их опустевших глазниц
и в форточку Бога как свет прорываются люди
***
мой единственный мир многолик и другого не надо
в этом белом слепящем и бьющем ветрами в лицо
в этом липком снегу многоликая пустошь
награда
за горящее свечкой души на ветрах деревцо
не оплавленный воск так податлив теплу
но не скоро
снова оттепель жизни пожалует в царство зимы
и ведут только вороны с ним разговоры
только черные крылья всегда предлагая взаймы
и летит и летит ослепляющий снег бесконечно
побелели и ветки и кажется ствол поседел
на этом пути в никуда застывающем млечном
продолжается белого с черным цветов передел